В тот день… - Вилар Симона

Озар прошелся по двору. Скучно ему было. Решил было подняться на заборол, осмотреть окрестности, но в это время стали слышны звуки била со стороны Княжеской горы – и волхв передумал. Понял, что у князя сейчас молебен начнется, а Озару не хотелось об этом думать. Лучше он подумает о небесном своде, где в облаках таится светлый Ирий, или будет думать о ветрах, носящихся на просторе, – северном Сиверке, ласковом южном Витриле, неспокойном подателе ясных солнечных порывов Стриге. Все они внуки божественного Стрибога, которые всегда над Русью веяли, всегда были своими.

Подняв голову, волхв заметил откинутые ставни на окошке Вышебора, представил его неподвижно застывшим в кресле и даже пожалел калеку: каково бывшему дружиннику, мир повидавшему, теперь все время сиднем сидеть… Вот и Моисей его сегодня оставил, ушел в город. Сменил хазарин свое почетное звание охранника на служение калеке, согласился таскать его увечное тело, обмывать и быть на побегушках. Озар не сомневался, что Моисей и в город отправился по наказу Вышебора, сам он от такого хозяина сварливого гулять бы не пошел по своей воле. Охранять же подворье теперь будет всякий из своих, в ком сила есть. Тот же Медведко огромный или Лещ, которого сила еще не оставила. Волхв вспомнил Леща в его колпаке линялом: надо же, рожа, как у простого селянина полянского[93], а в нем, оказывается, благородная варяжская кровь течет! Через него и Бивою она передалась. Переговорить, что ли, с Бивоем? Озар уже несколько раз пробовал пообщаться с этим немногословным парнем, но всякий раз почему-то беседа у них не клеилась. Да и не было Бивоя в тот день в Почайне. А мог бы он подговорить Жуягу? Челядинцы уверяли, что эти двое приятельствовали. Но зачем смерть купца Бивою? Раньше Озару думалось, что Бивой мог опасаться, что Дольма за отказ от крещения его со двора прогонит, но если, как оказалось, Бивой родня Колояровичам, то родного человека позорно прогнать. Так что пусть Бивой, который сейчас топором машет, продолжает свое дело делать. Надо же для баньки дрова приготовить. А в баньку-то самому Озару страсть как хотелось! Он так и сказал об этом Златиге, который лениво сидел у ворот, вырезая ложку из мягкой липы. На дружелюбные слова подсевшего волхва, что и им неплохо бы в баньке попариться, только хмыкнул.

– Мы сюда не затем прибыли, волхв, чтобы тело парить да бока наедать. Торчим тут… который день. Или ты о своих собратьях по вере забыл, что в подземелье томятся? Нам надо было уже все вызнать да Добрыне доложить. А мы… Тьфу! – в сердцах сплюнул дружинник.

Но Озар лишь отметил, что Златига сказал «нам надо вызнать». Значит, уже сладилось у них. Хотя какой прок от того Озару, если Златига, пусть и старался помогать, все же человек Добрыни. Ну и ладно. И Озар стал разглядывать замысловатую витую резьбу воротных столбов. Красиво смотрятся, но если надумать забраться снаружи во двор, по таким выпуклым завиткам это даже удобнее. Когда сказал об этом Златиге, тот лишь хмыкнул. Ясно, что душа дружинника не здесь, а там, где его беременная женка обитает. Вот бы и пошел к ней, предложил Златиге Озар. И даже подтолкнул плечом, мол, иди, иди. Все равно сегодня банный день, когда ничего им вызнать не удастся.

И Златига, сразу позабыв о службе, ушел. Озар остался сидеть у ворот, размышлял о всяком. Даже подремывать на солнышке начал, но вмиг очнулся, заметив, как купчиха Мирина, накрывшись легкой накидкой, сошла с крыльца и направилась за терем к гудевшей баньке.

Не во всяком дворе в Киеве была своя баня. Люди тут давно привыкли париться в срубных баньках, поставленных вдоль рек и ручьев, – благо их немало как по Киеву, так и в окрестностях было. Но двор купца Дольмы считался богатым, тут полагалось иметь свою собственную. К тому же воды на хозяйстве сейчас много, учитывая прошлые грозы и полные бочки с водой под водосливами с крыш, какие тут потоками назывались, – с них в дождливую погоду вода стекала в подставленные емкости. Сама же баня, ладно срубленная, с хорошей каменкой, располагалась чуть в стороне от других усадебных построек. Париться в нее сперва шли хозяева и ближние челядинцы, поскольку сухой пар сохранялся лишь до мытья. Вот первыми и отправились в баню Мирина с ключницей Ярой и властной кухаркой Голицей. Причем Голица, как заметил Озар, по старинному обычаю взяла с собой немного топленого масла в горшочке – угостить банника[94]. Озару это понравилось. Крещеные они тут или некрещеные, а обидеть банника опасаются. А то еще ошпарит или кипятком обдаст. С банником шутки плохи. Вот и задабривают маслицем, чтут обычай.

После женщин парились челядинцы-мужчины. Бивой даже Озару кивнул, мол, идем. К ним и Радко присоединился, явившийся как раз вовремя, а там и Лещ вошел. Голые и мокрые, они расселись на полках, лупили себя вениками, а в шайках шумела нагретая раскаленными камнями вода. Лещ подсуетился квасу принести, но сперва плеснул напиток на каменку – и сразу пошел приятный злаковый запах.

Радко был весел, доволен собой, рассказывал, как управился в городе с делами. Пару раз спрашивал о Тихоне. Лещ сказал, что не видел парня с утра, наверное, убег со двора еще утречком, как порой за ним водилось. Радко начал расспрашивать, кто из них последним видел Тихона, но осекся, заметив внимательный взгляд Озара.

– Что, и о родиче вызнать не могу? – спросил резко.

– Так вроде ты с ним на сеновале ночевал, – хлеща себя веником, невозмутимо отозвался Озар.

– Все-то ты знаешь, доглядник. А того не ведаешь, что ночью мы немного поболтали с парнишкой, а потом он к себе подался.

Озар промолчал. Сказал, что, видно, уснул он, вот и не заметил, когда Тихон через сени в терем прошел. Выходит, что долго они вчера с Радко болтали. «О чем, спрашивается?» – подумал, обливая себя из кадки, и пошел одеваться.

На дворе заметил, как вернувшийся хазарин Моисей уже вытащил кресло с Вышебором, покатил увечного к бане. Яра стояла на гульбище, вытирая светлые волосы, и показалась она Озару озабоченной. На вопрос Озара ответила:

– Не дело это, что Тихона до сих пор нет. Мы еще вчера обговаривали, что баня сегодня будет, мальчишка знал об этом. К тому же этому рожденному у моря корсунянину страсть как нравиться мыться в парной. И вот же, по сию пору не явился. Да и Будька куда-то запропастилась. Вон Загорка уже вернулась, прошла к хозяйке. Как раз вовремя. Сейчас чернавок мыться отправлю. А если Тихон не придет, то все пропустит. Ну что за мальчишка неугомонный!

Озару бы задуматься над ее словами, но он только смотрел на ее длинные светлые волосы. Еще не заплетенные, как положено вековухе, распущенные по плечам, они напоминали расчесанную льняную пряжу, пронизанную лунным светом. Красиво.

Яра почувствовала его взгляд, смутилась и поспешила уйти в дом.

Тихона все не было. А Будька явилась, когда все уже попарились. Да не просто явилась, а с бедой: ее поймали люди купчихи Хована и опозорили страшно – обрезали косу. Хуже этого для девки и быть ничего не может – теперь по всему околотку слух пойдет, что гулящая. Ох и наказала же ее за назойливое заигрывание с Хованом купчиха Семания! Но людям со двора Колояровичей тоже позор – их дворовую девку обидели. И началось: выскочили все, похватали ломы, даже Моисей, оставив Вышебора, тоже за плеть взялся, вышел вместе со всеми поквитаться с дворовыми Хована.

Вот когда Озар пожалел, что отпустил Златигу, – княжий человек вмиг мог бы предотвратить уличную свару. А так пришлось Озару вмешаться, расталкивать и обозленных Колояровых людей, и выбежавшую разбираться с ними дворню Хована. Хорошо, что он умел влиять на людей, сказалась волховская выучка, и, когда гаркнул на них зычно да пошел на толпу, раскинув руки, собравшиеся и расступились. Но народу-то с соседних дворов набежало немало, кто-то кричал, что сейчас стражу градскую позовут, а кто-то вопил, что Будька давно осраму заслужила, вот пусть теперь и таится по закутам, опозоренная. Едва снова не завелись все, опять Озару пришлось метать громы и молнии, разбрасывать разъярившихся людей, даже проклятием угрожать, чтобы угомонились. Наконец верховые из княжеской дружины появились, потеснили толпу.