Мастер - Колм Тойбин

всему, кроме очевидной опасности, и порой во время работы он сам не знал, что происходит и как это понимать.

Он знал, что находится в лучшей рабочей форме, чем когда-либо. Шотландец был безмолвен, предан и прилежен. Произнесенные вслух предложения обретали бо́льшую силу и устойчивость, чем когда он писал их от руки. Созерцание их тем же вечером в чистовом варианте немедленно наделяло их властью. Он всегда знал, что делать, какие внести поправки, что вычеркнуть. И эта квартира в Кенсингтоне вскоре будет для него потеряна, ее придется пересдать или продлить договор, но она перестанет быть его квартирой, и каждый день, ходя по комнатам, он впитывал их атмосферу, как будто для него было жизненно важно запомнить их навсегда. Днем к нему никто не приходил, никто его не беспокоил, лишь антикварные экспедиции в одиночестве или с леди Вулзли да консультации с Эдвардом Уорреном, который занимался ремонтом Лэм-Хауса. Теперь он с удовольствием обедал вне дома и с восторгом принимал приглашения. Скоро все это закончится, станет частью прошлого. Он покинет Лондон.

Когда он работал по утрам, вырисовывая сцены во всем их драматизме и страхе, его собственные сцены приходили к нему, словно резкие и точные удары, заставляя сомневаться и в конце концов прекращать работу. В одно из таких утр, когда он диктовал сцену, где Флору уличают в том, что она покинула постель, а ее гувернантка уверена, что девочка солгала, будто ничего не видела, он поймал себя на том, что чуть было не сказал «Алиса» вместо «Флора». Он спохватился до того, как имя сорвалось с языка. История, ставшая для него такой реальной, насыщенной и неотложной, была прервана не чем-то призрачным, а воспоминаниями, явившимися со всей своей болью и во всех своих конкретных подробностях. Они вступили в схватку с повестью об ужасах и победили. Они овладели им, ему пришлось прерваться, уйти к себе в спальню и постоять там в одиночестве у окна. А потом вернуться к мистеру Макалпайну и сказать, что в этот день его услуги больше не понадобятся. Это был единственный раз, подумал он, когда он заметил тень удивления на лице своего личного секретаря, но она быстро исчезла, Макалпайн собрал свои вещи и удалился без лишних вопросов и комментариев.

В той сценке, что пришла ему на память, Алисе было лет пять или шесть. Они вернулись в Ньюпорт, а может, впервые туда приехали, и несколько дней она находилась под присмотром тетушки Кейт, пока ее родители отсутствовали, и тетушка Кейт, по мнению Алисы, слишком ограничивала ее маленькую личность, гораздо больше обычного. Когда дитя указало ей на это, тетушка Кейт стояла на своем, требуя, чтобы ее инструкции неукоснительно выполнялись, пока Алиса не разозлилась. Она стала взывать к помощи братьев, но те ее не поддержали, и тогда она надулась и обиделась. Затем, осознав, что придется еще два дня страдать при новом режиме, пока не вернутся родители, она решила подчиняться тетушке Кейт во всем, явив собой ярчайший в Ньюпорте, ежели таковой понадобился бы Ньюпорту, пример послушной девочки.

Никто, кроме братьев и тетушки Кейт, не заметил, как она обращалась с тетушкой Кейт весь следующий месяц. Тетушка Кейт не могла пожаловаться, потому что нападки Алисы были слишком спорадичны по времени и комичны по тону, да и в любом случае львиная доля их совершалась у нее за спиной. Если тетушка Кейт улыбалась или тепло приветствовала гостя, ее маленькая племянница стояла у ее юбки и нелепо ухмылялась, явно передразнивая ее. Все особенности тетушкиной речи, ее «Боже милостивый!» и «Так-так» перекочевали в речь Алисы, однако в преувеличенной форме. Алису часто заставали за дерзким разглядыванием тетушки, но она никогда не делала этого достаточно долго, чтобы заметила мать. Она часто ходила по пятам за тетей без всякой причины, ступала на цыпочках, пародируя походку старой девы средних лет.

Сама тетушка Кейт не видела чрезмерных усилий Алисы в попытках подорвать ее авторитет и отомстить, и родители Алисы провели лето в счастливом неведении, созерцая невинность своих детей и радуясь отсутствию в них скрытности и лживости. Уильяму больше всех нравились выходки Алисы, и он поощрял их, но импульс исходил только от самой Алисы. Наверное, это приходило к ней в голову, как только она просыпалась, и, казалось, не покидало весь день. Все закончилось просто потому, что Алиса сама утомилась кривляться.

Вот такой мир он создал для Майлза и Флоры, двух своих невинных и прекрасных покинутых детишек. Их личные сущности оставались обособленными; они позаботились о том, чтобы их способность дистанцироваться от «приятной обязанности» не была очевидной. Он отдал этой повести все, что знал: свою жизнь и жизнь Алисы в те годы, когда они были одни в Англии; всю жизнь преследовавшую его семью вероятность, что зловещая черная фигура покажется в окне и заставит их отца содрогнуться и завыть от страха; и годы, которые ему предстояло провести в старом доме, куда он вскоре отправится, полный надежд, как и его гувернантка, но также и снедаемый дурными предчувствиями, от которых он не мог отделаться.

Теперь и Алиса мертва, и тетушка Кейт в могиле, и родители, которые ничего не замечали, тоже лежат неподвижно в земле, а Уильям – за много миль отсюда, в своем собственном мире, где и останется. И в Кенсингтоне теперь царила тишина, в доме не было слышно ни звука, кроме далекого, неясного, похожего на плач звука его собственного величайшего одиночества, и память его была сродни скорби, и прошлое стояло перед ним с протянутой рукой, моля об утешении.

Глава 7

Апрель 1898 г.

По его просьбе прислали фотографии. Одна, очень детальная, крупным планом изображала памятник солдатам 54-го Массачусетского полка, которых ведет за собой полковник Шоу[36], а другой снимок, сделанный издалека, изображал парк Бостон-Коммон и монумент Сент-Годенса[37] в углу. Генри поднес фотокарточки к окну, чтобы получше рассмотреть их при свете, а потом возвратился к столу, где его ждало письмо Уильяма, в котором тот называл мемориал великолепным произведением искусства – простым и реалистичным. В ушах явственно зазвучал убежденный голос брата. Тот выступил с официальной речью на открытии памятника 54-му Массачусетскому – первому чернокожему полку американской армии; в нем служил их брат Уилки. Уильям говорил три четверти часа, а потом, как он выразился, два часа топтался на месте в хвосте процессии. Это был, писал он Генри, необычайный повод для проявления забытых чувств, когда по прошествии времени все смягчилось, опоэтизировалось,