Россия – наша любовь - Виктория Сливовская

доктор Бялецкий читает лекции по Кайеву[77], держа учебник на коленях под столом. Так уж вышло, что две страницы в том месте, где говорится о Посошкове, случайно склеились… А поскольку учебников не хватает, то все студенты пользуются конспектами, вот и все».

К счастью, из Вроцлава приезжал читать лекции профессор Мариан Якубец, а из Кракова – профессор Виктор Якубовский. Их лекции пользовались большой популярностью, и на них всегда было многолюдно. Профессора старой школы были в то время в немилости у представителей, а скорее представительниц парторганизации. Они решили – Мирка Новак и Неля Видершпиль – организовать общепольскую конференцию по русистике для разоблачения «реакционеров». Конференция не удалась, поскольку Элеонора Стружецкая поняла, в чем дело, и объявила, что не появится в конференц-зале, потому что во время глажки выходного платья случайно уронила на ногу горячий утюг. Меня отправили на разведку. Я застал ее в квартире на площади Унии Любельской с перевязанной ногой, требовавшей долгого времени для восстановления. Эта интрига закончилась тем, что я под диктовку профессора Якубеца составил протокол о непроведенной конференции. А утюг надолго вошел в поговорку.

Элеонора Стружецкая не задержалась в университете, уехав вскоре в Австралию.

На кафедре литературы работали еще, будучи студентами, два Тадеуша: Колаковский и Шишко, а также Ежи Ленарчик (после обучения в Киеве) и Ольгерд Спирыдович. Постепенно срок защиты кандидатских диссертаций миновал. Лишь когда министерство образования возглавил Стефан Жулкевский, которого прозвали «Гетманом» или «Грубым» (тучным), всех магистров обязали в определенные сроки написать диссертации. В ином случае пришлось бы попрощаться с университетом. Выхода не было – почти все по очереди взялись за работу и у нас, на русистике, и на полонистике.

Защита моей кандидатской диссертации о молодом Чехове сопровождалась не очень приятными обстоятельствами. Уже сам экзамен по специальности – русской литературе, на котором присутствовали: научный руководитель – Самуэль Фишман, рецензенты – Мариан Якубец и Стефан Жулкевский и председатель – Здислав Либера, проходил не так, как я рассчитывал. Профессор Фишман вопреки существовавшим, но зачастую нарушаемым правилам, обещал, что спросит меня о драматургии Чехова. По всей видимости, он об этом забыл и попросил охарактеризовать прозу этого писателя. Я, конечно, ответил. Сложнее мне было сосредоточиться на вопросе о русских символистах, заданном профессором Якубецом. Я пришел в себя только, когда Стефан Жулкевский попросил меня сравнить драматургию Чехова и Ярослава Ивашкевича.

Сама защита прошла гладко. Крайне благоприятный отзыв Жулкевского был зачитан в его отсутствие. Профессор Якубец, в свою очередь, высказал несколько незначительных замечаний, одно из которых касалось отсутствия в диссертации основного вывода. В ответ я поблагодарил за замечания, а потом неожиданно меня понесло – я вдруг вспомнил о своих школьных мучениях, о тех обязательных résumés, которые нужно было каждый раз вызубрить наизусть, и, упомянув кое-что в связи с этим, я добавил в свое оправдание, что этот опыт на всю мою жизнь внушил мне отвращение к тому, чтобы делать всевозможные окончательные выводы… После этих слов мы довольные разошлись по домам, где в кругу друзей я отпраздновал защиту. Никто из нас не думал, что мои последние слова возмутили профессора Якубеца, задев за живое, – он посчитал их за намек, что и выразил в подведении итогов защиты. Диссертацию должен был утвердить Ученый совет, и меня предупредили, что могут возникнуть проблемы. Воленс-ноленс я позвонил доброжелательному, как мне казалось, Гетману, чтобы попросить его вмешаться в случае необходимости. Он принял меня сразу же на следующий день у себя дома на аллее Руж и, усадив в глубокое кресло возле довольно большого круглого стола, начал ходить около, слегка откинувшись назад, – «из-за изрядного эркера», как говорила моя свекровь, – и заложив руки за спину (именно поэтому ученики между собой называли его Гетманом или Грубым). И вот так выхаживая, он произнес передо мной речь: «Дорогой вы мой, у меня есть такая ученица, знаете ли, А. Л. У нее слишком длинный язык. Поэтому, перед защитой ее кандидатской диссертации, я сказал ей: „Ты должна надеть белую блузку и темно-синюю юбку, без излишеств, к чертовой матери. И если ты, с…, ввернешь мне, с…, какое-то непродуманное словцо в присутствии этих старых пердунов, я тебе ноги из ж… повыдергаю”». Я уж не буду продолжать то, что он намеревался с ней еще сделать. Это продолжалось довольно долго, и я с трудом сохранял серьезный вид. Напоследок он сказал мне не беспокоиться, заверив меня, что он постарается успокоить профессора Якубеца. Мне стало легче на душе, но довольно долго я не мог придти в себя после этого инцидента. И по сей день я не знаю, что за аллюзию узрел профессор Якубец в моих словах о нежелании делать выводы. Потом наши отношения развивались нормально, и даже, я бы сказал, они были сердечными. До конца его жизни мы с ним переписывались и поддерживали, когда он жаловался нам, что о нем забыли, что он не получает ни писем, ни приглашений на конференции… Я не занимал никаких должностей, поэтому я не мог ему высылать приглашения, но наша переписка не прерывалась. Я знал, что сразу после выхода на пенсию у него забрали его кабинет, что его сильно задело. Позднее у меня была возможность убедиться в том, что так же поступают на русистике во Вроцлаве и Варшаве. К сожалению.

Одной из самых выдающихся русисток была, несомненно, Кристина Поморская. Когда я оказался в Варшавском университете, она только заканчивала учебу. Одновременно она работала в качестве редактора в издательстве ПИВ и ездила в Варшаву из Констанцина[78]. Ее детство прошло в Казахстане, она была депортирована из Станиславова[79] вместе с матерью и братом Сташеком, сегодня профессором права в Соединенных Штатах. Они оба были теми немногими, кто рассказывал о депортации, описывая в т. ч. разные забавные истории. Например, о покупке рыбы на местном рынке.

Покупатель кривится:

– Рыба дохлый.

– Рыба не дохлый, рыба спыт!

Любитель рыб нюхает и не сдается:

– Рыба ваняет!

– А ты кагда спыш не ваняешь? – прозвучало в ответ.

Ее брат рассказывал нам, что казахи обожали ее. Ее отправили в казахскую школу, благодаря чему она знала их язык, что было редкостью среди депортированных поляков (позже в Соединенных Штатах, когда в Массачусетсе был организован семинар по казахской культуре, она оказалась единственной, кто мог говорить на этом языке); свои чувства к ней они выражали, давая необходимые для жизни продукты. Поморская, возвращаясь мысленно в те времена, часто вздыхала с тоской по бесконечной степи, по которой она бегала девчонкой. Она никогда не жаловалась и всегда избегала мученических