Третье откровение - Макинерни Ральф

— Мне понравилась Хизер.

— Наша домашняя святая.

— Ее обратил в католичество Кручек. Он от нее без ума.

— Я только боюсь, как бы она не сбежала в какой-нибудь монастырь.

— Монастырь хуже смерти?

— Я думаю об «Эмпедокле».

Они допили коктейли, и Лора, проводив брата, крепко его обняла. Джон потрепал ее по спине.

— Сестренка, любое расставание немного печально.

Когда он направился к самолету, в глазах Лоры появились слезы.

Джон ни разу не пересекал Атлантику по воде. В наши дни так поступают немногие. Когда-то подобное путешествие представляло собой полное опасностей многомесячное плавание в открытом море. Люди жалуются на долгие переезды на междугородных автобусах, и можно только вообразить, каково неделю за неделей носиться по волнам, не имея представления о том, что ждет впереди.

Тайна семьи. Все эти предки, о которых Джон понятия не имел. Он еще знал имена дедов и бабок, а что было до них… Мысль о безымянных поколениях, уходящих к заре истории, наполняла могучим смыслом понятие преемственности жизни. Стоило какому-нибудь одному звену в этой длинной цепочке не сложиться, и они бы с Лорой не появились на свет. Теперь их осталось только двое, и если сестра не выйдет замуж и не родит детей, род оборвется.

Джон дремал, стараясь не отвлекаться на неудержимо притягивающие взор пустые фильмы, которые крутили на экранах. В голове сменяли друг друга бессвязные обрывки воспоминаний об Америке. Кручек. Джон улыбнулся. Молодые священники снисходительно относились к старшему поколению: в конце концов, оно оказалось замешано в неразбериху, последовавшую за Вторым Ватиканским собором. Но были и непоколебимые столпы, как Кручек.

— Вы преподавали философию? — спросил у него Джон.

— Да, я вел несколько курсов.

— И каких же?

— Ну, обычных для семинарии. Тех, которые больше никого не интересуют. Хуже того, я был томистом.

— И это после Лувенского университета?

— В наши дни можно быть кем угодно после чего угодно. Все умерло и мхом поросло.

— Сейчас все это возвращается, — возразил Джон.

— Само учение было и остается истинным. Я говорю о том, как оно принимается или не принимается. — Эта мысль вернула Кручека к Хизер. — Церковь не заслуживает таких обращенных. С другой стороны, обращенным не нужна церковь.

Он имел в виду, что обращение является благодатью.

— Вы защитили докторскую диссертацию в Лувенском университете, — сказал Джон.

— Да.

— И по какой теме?

— Как давно я уже не думал о таких вещах, — усмехнулся Кручек. — Темой моей диссертации была феноменология Эдит Штайн.

— Понятно.

— Лувенский университет — один из очагов феноменологии, по крайней мере был таковым. Сюда в конечном счете благодаря одному изворотливому францисканцу попали бумаги Гуссерля. [89]Что вам известно о Мерсье? [90]

— Немного.

— А, превратности судьбы. Почитайте жизнеописание этого человека, составленное Давидом Буало. Старый спор разыгрывают снова и снова. Я учился вместе с Уипплом и Соколовски. [91]Полагаю, о них вы тоже не слышали.

— У меня такое чувство, будто я провалился на экзамене, — рассмеялся Джон.

— А я по большей части чувствую себя трупом.

Беседовать с Хизер оказалось гораздо труднее. Джон в отчаянии спросил, что она читает.

— Фому Кемпийского, — Хизер помолчала. — И Ориану Фаллачи.

— Какое странное сочетание! В Италии ей предъявлено обвинение за оскорбление мусульман.

— Если то, что она говорит, правда, какое же это оскорбление?

— Чтобы это понять, нужно жить в Европе.

Ну, возможно, слово «понять» не совсем подходило. Во время своего визита Джон успел узнать о борьбе с растущей иммиграцией в Штаты из стран Латинской Америки, однако Европа стояла перед лицом более радикальной проблемы. Известно ли Хизер про сражение при Лепанто? [92]

— Я читала стихотворение Честертона. Не могу сказать, что поняла его.

— А что, если все битвы, все Крестовые походы захлестнет вместе с Европой исламское наводнение? — Джон рассмеялся. — Кажется, я начинаю говорить, как религиозный фанатик.

— Нет, как Ориана Фаллачи.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

«Кажется, я задремал»

Епископа Катену, который дремал на каменной скамье в саду под пальмой, заложив пальцем страницу в требнике, пришлось потревожить.

Первой реакцией на известие о смерти Брендана Кроу была мысль о торжестве справедливости, однако епископ посчитал ее недостойной и прогнал прочь. Однако следом пришли другие недостойные мысли.

Несомненно, из ватиканских архивов пропали документы. Слухов на этот счет ходило множество, в том числе противоречивых, однако повод их был очевиден. Катена пришел к заключению, что похитили письмо сестры Лусии, третью тайну Фатимы. И не кто иной, как Кроу. Который затем улетел в Америку.

— Трепанье, — высказал догадку Харрис.

— Но почему?

Харрис кашлянул.

— Быть может, Кроу решил, что Трепанье лучше распорядится бумагами.

Теперь, когда это предположение было высказано вслух, Катена ощутил нечто вроде облегчения. С тех самых пор, как Жан Жак Трепанье ворвался на сцену, епископа не покидало чувство, что над братством нависла угроза. Он слишком долго пробыл в Европе и растерял свойственный американцам дар предпринимательства, умение подавать себя. Его общество превратилось во что-то столь же пыльное и несущественное, как дикастерии Римской курии, которые оно критиковало. Боже милосердный, подумать страшно, как поступит с тайным посланием благословенной Девы Марии фигляр Трепанье!

— И деньги, — добавил Харрис.

Деньги. Катена пристально посмотрел на Харриса. Тот закрыл глаза и кивнул — настоящий будда в человеческом обличье, маленький и толстый. Три искушения грозят человеку, посвятившему жизнь служению Господу: женщины, алкоголь и деньги. И тот, кто совершенно неуязвим перед двумя первыми, практически неизменно беспомощен перед третьим. Соблазн чувственного наслаждения, обузданный и подавленный в одной форме, способен неожиданно проявиться в другой, поработив душу. Неусыпная бдительность — вот ключ. Что касается пристрастия к выпивке, сейчас его более или менее объясняют болезнью, а не моральным дефектом. Однако оба этих порока, тяга к женщинам и к алкоголю, представляются конкретными, земными, гораздо больше свойственными человеку, чем искушение абстрактными деньгами.

Ибо деньги по сути абстрактны, в чем мы всё больше убеждаемся. От кусочков благородных металлов определенной формы и чеканки, которые нужно было носить с собой, — монеты прежних цивилизаций разбросаны по всему миру — мы пришли к бумажным сертификатам, к числам, записанным в книжке, и, наконец, — к набору цифр на экране компьютера. Теперь деньги каждого конкретного человека нигде и в то же время везде. Через любой банкомат в мире можно почерпнуть из своей казны, но где она? Этот вопрос больше не имеет смысла. Так почему же нечто столь эфемерное сбивает с пути истинного?

Катена размышлял вслух, а Харрис его внимательно слушал. Они встали и двинулись по гравию парковых дорожек, медленно из-за дородного брюшка Харриса. Они задержались у центрального фонтана, вода из которого скорее не текла, а нерешительно капала, затем прошли к дальней стене с вмурованными в камень терракотовыми фигурами.

— Отец Берк возвратился в Рим, — сказал Харрис.

Катене нужно было подумать. Молодой человек, вместе с которым Кроу улетел в Америку на личном самолете. И тут его осенило!

— Нет, — сказал Катена, словно развивая мысль. — Не Трепанье. Игнатий Ханнан.

Пораскинув мозгами, Харрис нашел предположение дельным.

— Поговори с отцом Берком, — поручил Катена. — Пришло время решительных действий.

— Берк живет в доме Святой Марфы. За ватиканскими стенами. — Харриса, убежденного седевакантиста, так и передернуло.