Революции светские, религиозные, научные. Динамика гуманитарного дискурса - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Русская этнография к началу XX века: профессиональная коммуникация как «искусство возможного»
В огромной континентальной империи с ее ярко выраженной многоплеменностью и поликонфессиональностью, отчетливыми геополитическими приоритетами, казалось, этнография должна была выдвинуться в центр государственного интереса. Однако социальный статус, финансирование и институциональное состояние российской этнографии были мизерабельными, что радикально отличало ее положение от этнографии, скажем, в Германии и Великобритании. Почему?
История становления и бытования этнографии в имперской России представляет собой блестящую иллюстрацию к тезису о том, что самым влиятельным субъектом российской действительности являлось государство (власть). Без участия власти и ее заинтересованности никакая низовая общественная и/или интеллектуальная инициатива не могла быть реализована.
Решающим фактором экспедиционной этнографической активности было имперское государство, задававшее целеполагание, обеспечивавшее финансовую и материально-техническую сторону.
Направление и масштаб активности зависели от государственной политики [Соловей 2004: 58–65].
Неоспорима заслуга государства в формировании научных институций, которые включали, в том числе, этнографию. Хотя инициативу создания Императорского Русского Географического Общества (с отделением этнографии и статистики) в 1845 г. и Императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете (с этнографическим отделом) в 1864 г. можно отнести за счет усилий русской общественности, они никогда не появились бы без разрешения государя. А для успеха деятельности новых институций первостепенную важность представлял государственный статус обществ, вскоре после своего учреждения получивших наименование «императорских», государственное финансирование и патронаж великих князей.
Самодержавная власть (институт эпохи до-Модерна) – ключевой субъект активности – критически недопонимала важность науки как фактора модернизации. Отсюда низкий социальный статус этнографии и ее невостребованность (кроме отдельных военно-стратегических и геополитических тем и сюжетов) государством. Слабое протогражданское общество не могло заменить государство в качестве источника легитимации, финансирования и административной поддержки науки.
Именно поэтому даже в начале XX в. формирование русской этнографии еще не было полностью завершено, ряд элементов системы науки характеризовался незрелостью, в кадровом и институциональном отношениях она напоминала недостроенное здание.
Вот какую сжатую, но содержательную характеристику этнографии в России дал в 1909 г. известный этнограф и фольклорист В. Ф. Миллер: «В то время как в Америке <…> этнография преподается в 33 университетах <…>, в то время как в Берлине имеются 4 кафедры этнографии, у нас самостоятельной кафедры этнографии в университетах еще не существует, хотя курсы по этой науке и предлагаются в некоторых из них» [Миллер 1909: 5]. И еще: «Едва ли в другой европейской стране этнография так мало обременяет государственный бюджет, как в нашем отечестве» [Миллер 1909: 6].
Уровень развития профессиональной коммуникации решающим образом зависел от социального статуса и институционального состояния этнографии в России. Сама возможность коммуникации обеспечивается наличием трех компонентов. Во-первых, через что говорить (каналы коммуникации). Во-вторых, как говорить (наличие конвенционального научного языка). Вопрос, о чем говорить (повестка), определялся контекстом (политическим, социокультурным, интеллектуальным).
Основными каналами коммуникации в имперской России рубежа XIX–XX вв. были печатные издания, в первую очередь, профессиональные журналы – «Этнографическое обозрение» (1889–1916) и «Живая старина» (1890–1916). Они играли немаловажную роль в формулировании научных приоритетов, освещении научной проблематики, налаживании профессионального диалога. Хотя жили они исключительно безвозмездным трудом своих сотрудников, их периодичность (четыре номера в год, пусть и «в необязательные (!) сроки») и объемы (около 10 листов) были вполне достаточными для поддержания коммуникации.
Площадками устной коммуникации являлись этнографические институции (упоминавшиеся выше научные общества, а также музеи – Этнографический отдел Русского музея и МАЭ). Относительное многообразие типов учреждений не могло компенсировать их организационной, кадровой и финансовой слабости. Например, в 1917 г. в ОЛЕАЭ (19 научных подразделений) числилось всего около 2 тыс. постоянных членов [Соловей 2010: 517].
Вместе с тем на базе этих институций сформировались устойчивые коммуникативные узлы. В случае с ИРГО – это была целая коммуникационная сеть в форме провинциальных отделений и подотделов общества: «Работа по этнографии ведется в отделах Туркестанском, Красноярском, Троицко-Савском, Кяхтинском, Читинском, Алтайском, Приамурском, Семипалатинском, не говоря уже о таких старых культурных сибирских центрах каковы Омск, Томск и Иркутск» [Миллер 1909: 1–2]. Об интенсивности коммуникации свидетельствовал, например, тот факт, что за первое десятилетие XX века на заседаниях этнографического отдела ОЛЕАЭ было сделано более 200 (!) сообщений [Миллер 1909: 3].
Посещали эти заседания ученые самых разных специальностей («чистых» этнографов попросту не существовало), причем для них это нередко было хобби или побочным научным интересом. Справедливой представляется характеристика этих институций скорее как клубов российских интеллектуалов, нежели научных учреждений в полном смысле слова. (В большинстве российских университетов этнография как отдельная дисциплина не преподавалась, а в составе Академии наук отсутствовали учреждения этнографического или близкого к этнографии профиля).
Тем не менее, российская этнография имела довольно разветвленную сеть каналов коммуникации, что вполне соответствовало институциональному состоянию самой дисциплины, все еще пребывающей в статусе любительского увлечения.
Однако этнографическое сообщество испытывало серьезные трудности в отношении ответа на вопросы как говорить и о чем говорить.
Выработка научного языка тормозилась отсутствием ясного представления о дисциплинарных рамках (предмете) и нарастающей теоретической неадекватностью отечественной этнографии.
В начале XX в. этнография подошла к рубежному состоянию перехода от любительского увлечения к науке как системе. В этой ситуации отсутствие ясной профессиональной самоидентификации и профессионального языка делало движение вперед затруднительным.
Если институциональную «недоразвитость» этнографии и государственное пренебрежение ею можно счесть специфической российской характеристикой науки, то переживавшееся ею состояние острого теоретико-методологического кризиса было родовой чертой европейской этнографии начала прошлого века. Содержание кризиса составило разочарование в эволюционизме как метатеории.
Теоретическая недостаточность эволюционистской парадигмы осознавалась частью российского этнографического сообщества, о чем свидетельствуют попытки развернуть дискуссию о предмете этнографии, ее задачах и о содержании самих понятий «этнография» и «этнология». Дважды – на заседании подсекции этнографии 12-го съезда естествоиспытателей и врачей (1909/10) и на заседании отделения этнографии ИРГО (1916) – дело доходило до специально организованных диспутов.
Теоретические аспекты (определение дисциплинарных рамок и выработка научного языка) в ходе диспутов оказались неразрывно переплетены с практической стороной (преодоление институциональной неполноценности). Последняя (практическая сторона) составила повестку 12-го съезда. Его итогом стало принятие плана широкого круга мероприятий, который включал создание кафедр этнографии в университетах, учреждение
