В когтях у сказки - Дарья Донцова

– Вы сейчас не при исполнении, – перебил его Завьялов, – находитесь в кафе как частное лицо. И вообще тут конфликт интересов налицо. Вам, Виктор Николаевич, нравится Марина, вы к ней постоянно подкатывали, она же давала понять, что отношения между вами могут быть исключительно дружеские, не более того.

Я взяла себя в руки.

– Марина Ивановна, глупо спрашивать, почему вы лишили жизни Бунтова и Фирсову. Ответ ясен: при родах Вероники Петровны присутствовали Алевтина Трындычихина, Екатерина Волокова и практикант Борис Бунтов. А еще роженица Фирсова, которая лежала на соседнем столе. Бунтов уронил новорожденного, врач не имела права доверять ребенка студенту. Все очень испугались и…

– И пошли на поводу у Вероники Петровны, – каркнула Галина, – это она подбила всех на преступление.

Марина Ивановна резко вскинула голову.

– Не смей так говорить! Мама Ника пребывала в ужасном состоянии. Мало ли что может сказать женщина, на глазах которой бригада медиков убила ее появившегося на свет малыша. Медики должны были сделать пациентке успокаивающий укол, увезти ее в палату, честно рассказать о трагедии. А они… Волокова вскоре умерла, перед смертью написала письмо Фирсовой. Алевтина Трындычихина тоже потом скончалась. А Борис жил себе, не испытывая мук совести. Я его покарала за смерть Ларкиных.

– Ни в коей мере не оправдывая самосуд, все же могу понять ваше желание расправиться с бывшим практикантом, – сказал Степан. – Но Фирсова… Она же пострадавшая, у нее отняли сына. И вспомните, Карелия Мироновна, прочитав письмо медсестры, не пошла в милицию, не хотела устраивать скандал, а приехала к Ларкиным, просила тихо уладить дело, вернуть ей мальчика.

Марина Ивановна закрыла лицо ладонями.

– Она очень разозлилась в процессе разговора, похоже, ждала, что Вероника Петровна возьмет Пашеньку из кроватки и сразу ей отдаст. А мама…

– Не смей называть мою мать мамой! – взвизгнула Галина. – Она моя мать! Не твоя, а моя!

– Хватит, – остановила я горничную. – Говорите, Марина.

– В процессе разговора Фирсова разозлилась, – продолжала Лаврова, – а под конец беседы совсем потеряла самообладание, швырнула на пол то ли тарелку, то ли чашку…

– Сахарницу, – вдруг вполне мирно подсказала Галина. – Мы потом песок долго заметали, он под ногами хрустел противно.

Лаврова потерла лоб ладонью.

– Она озверела, завизжала: «Я вас сожгу! Все подохнете в огне!» – и убежала. Когда я вернулась домой, на участке чернели развалины, а вместо моей семьи осталось три трупа и горстка пепла от Пашеньки. Следователь сказал: «Младенец крохотный был, зубки у него еще не выросли, косточки как у цыпленка. От него ничего не осталось, грабители колыбельку со всех сторон бензином облили, чтобы сильнее полыхала». И я подумала: Фирсова выполнила свое обещание и запалила дом, даже ребенка не пожалела. Наверное, поняла, что Вероника его не отдаст, ну и решила: раз малыш ей не достанется, то пусть вообще никому… Я считала Фирсову убийцей, только сейчас узнала правду. Мне плохо… Очень…

Юра обнял Лаврову.

– Тише, Марина, не плачь.

Аглая всхлипнула и разрыдалась.

– Жесть, жесть, жесть, – попугаем твердил Алексей.

Лаврова высвободилась из объятий юного любовника, продолжила:

– Попробуйте меня понять. Мой брак с Фафайкиным вначале был счастливым, а потом родилась больная Юлечка. Учитывая мою генетику, мне не следовало заводить детей, но Володя очень хотел сына, наследника. А родилась девочка, которая с трудом научилась сидеть. Я не могу упрекнуть Фафайкина в жадности или равнодушии. Он переживал за малышку, я летала с ней по всему миру, мы лечились в лучших клиниках. Володя без писка оплачивал километровые счета. Но все, чего мы смогли добиться, это то, что Юля села в коляску. Когда ей исполнилось семь, врачи и в США, и в Германии, и в Израиле, и у нас в один голос предупредили: девочка долго не проживет, начались большие проблемы с сердцем и легкими. Мне повезло, я в детстве не могла двигаться, но внутренние органы работали нормально. А у Юли нет. Нам выписали поддерживающую терапию, и все. Помню, как один американский доктор без обиняков заявил: «Когда станет совсем плохо, привозите ее, обеспечим безболезненный, спокойный уход ребенка». Наши-то врачи мнутся, с трудом говорят о безнадежном положении, а в США не церемонятся. Американцы были прямолинейны и прагматичны: девочка умирает, жить ей осталось меньше года, оплатите спокойную смерть малышки и живите дальше.

– Жесть! – взвизгнул потрясенный Алексей.

Я взглянула на парня – тот сидел с открытым ртом.

– Жесть, – повторила Анна Семеновна.

– Я привезла Юлю домой, в Подмосковье, – продолжала Марина. – И вдруг меня осенило – грязь Тамбовска! Меня-то она поставила на ноги! После того как мне сделали операцию, Вероника Петровна каждый день привозила большую флягу, делала мне ванны, и ноги зашевелились. Я сообщила Володе, что есть уникальное природное средство. Муж не знал деталей моего детства, я ему сказала только, что воспитывалась в детдоме, про паралич умолчала.

– Почему? – удивилась я.

– Интерес к моей биографии Фафайкин проявил на заре нашего романа, – пустилась в объяснения Марина, – а мне Володя очень нравился, я не хотела его потерять, известие о тяжелой болезни могло отпугнуть его. После свадьбы он никогда не расспрашивал о моей прежней жизни, а я была только рада этому, поскольку не представляла, как смогу рассказать ему про пожар и смерть всех дорогих мне людей.

Лаврова повернулась к Звонковой:

– Галя, я тебя обожала. Подключая к телевизору Фирсовой фильм про конец света и вставляя в электронную сигарету Бунтова картридж с цитрусовой эссенцией, я считала, что мщу за тебя. Не могу поверить, что ты так притворялась в детстве. Нет, нет, Галюша, ты не могла ненавидеть меня, мы же были сестрами!

Горничная фыркнула и закусила нижнюю губу.

Марина Ивановна сцепила пальцы рук в замок.

– Услышав про Тамбовск, Володя сказал: «Нет, надо смириться. Юле не помогли ни в одной стране мира, тем более ей не станет лучше от какой-то грязи». Но я свято верила в это средство, и в конце концов муж сдался. Он купил мне все, чем я сейчас обладаю в Тамбовске, – гостиницу, интернат, парк, дом. В имении царило запустение, но я сразу поселилась здесь – хотела жить как можно ближе к озерцам. Супруг прожил с нами месяц и улетел в Москву. С тех пор он нас редко навещал. Не надо его осуждать, он устал. Я насмотрелась в больницах на родителей инвалидов. Увы, мужчины слабее женщин, они не выдерживают испытания больным ребенком. Немцы, американцы, французы, русские – все ведут себя одинаково. В клиниках в основном сидят мамы да бабушки, отцы встречаются редко. Фафайкин еще долго держался, так что он молодец, но потом все же сошел с дистанции.

Хозяйка отеля закрыла лицо ладонями.

– Я не спасла Юлю, моя дочка умерла. После ее кончины я осталась здесь – не могу бросить ее могилу. От нечего делать я занялась гостиницей, Домом здоровья. Наш брак с Володей фактически распался, но юридически мы супруги. Фафайкин не хотел разводиться, однако не так давно он встретил женщину, ставшую ему близким человеком, и, думаю, скоро попросит официального развода, чтобы заключить новый союз.

– И вы не знали, что горничная Галина Звонкова – это Галя, дочка Ларкиных? – уточнила я.

– Нет, – пробормотала Лаврова. – Была в курсе, что она выпрашивает деньги, но делала вид, будто ничего не знаю. Понимала: это она от отчаяния, сражается так за жизнь Вари. Кто, как не я, похоронившая Юлечку, мог ее понять? Потом Галина прибежала ко мне, объяснила, что разбила в ванной писательницы флакон дорогих духов. Мол, Виола обозлилась, а когда Звонкова стала умолять ее не жаловаться и рассказала о беде с Варей, закричала: «Знаю вас, мерзавцев, я книгу о таких вымогательницах, как ты, написала», – и выгнала Галю вон, не дав ей договорить. Горничная очень испугалась потерять место, вот и примчалась ко мне с рассказом о том, что собирает деньги на лечение, пообещала более этого не делать.

– Молодец! – «восхитился» действиями Звонковой Степан. – Правильная тактика, надо опередить противника.

– И вы оставили аферистку на службе, – сказала я. – Неужели не узнали ту, кого считали сестрой?

– Нет, – вздохнула Марина, – мы не встречались много лет, она сильно изменилась – поправилась, отрезала косы, покрасила волосы, губы у нее почему-то стали большими. Ведь я считала Галю мертвой, даже в голову прийти не могло, что она, живая и здоровая, бегает с тряпкой по номерам моего отеля.

Я повернулась к аферистке.

– Ну да, из светло-русой вы стали темной шатенкой, постриглись, отрезали челку, вкачали в губы гель – и вот уже совершенно другое лицо. Ну и, конечно, на руку вам сыграло то, что в Тамбовске вас помнили подростком, а сейчас вы взрослая женщина, у вас появились мимические морщины, что тоже меняет вешний вид. Да никто и не ожидал, что младшая Ларкина жива.