Государыня - Галина Гончарова

— А главный их где?

Воин Афанасьевич, морщась, повел головой в сторону реки. Двигаться ему было не слишком удобно — ночью он получил сильную рану в плечо, и рука двигалась с большим трудом. Ромодановский уже приказал ему отдыхать, но отослать насильно не решился.

Посмотреть на труды рук своих, на свою победу — это привилегия каждого воина. Некоторые, говорят, ради такого и из гроба вставали.

Ромодановский пригляделся.

И верно, на берегу реки лежало несколько тел и одно из них…

— Точно ли он?

— Он. До последнего дрался, говорят… Опознали его…

Ромодановский кивнул. Уважительно.

— Надо будет его похоронить.

— И где же?

— Так, чтобы всем видно было. Чтобы все знали…

Ромодановский смотрел на тело, потом подошел поближе…

Смерть не пощадила крымского хана. Разорвавшаяся неподалеку граната сделала свое дело — и мужчину сильно посекло осколками. И все же его можно было опознать. Не по богатой одежде, нет. Но по чему-то такому, сложноуловимому, чем наделены только истинные правители…

Мужчины подошли. Сняли шапки, отдавая последние почести мертвому. Если бы все сложилось чуть иначе, он стоял бы над их телами. Кто знает, как поступил бы Селим-Гирей. Но русские не стали отступать от правил чести, даже в отношении врага.

— Пусть эти басурмане хоронят своих мертвых в одной могиле, — разомкнул губы Ромодановский, — а его…

К вечеру под стеной Азова вырос курган. Под ним, к вящему удивлению татар, которые не преминули бы скормить труп врага собакам, покоился Селим-Гирей.

В вершину кургана воткнули копье. Потом, уже несколько лет спустя, здесь поставят обелиск.

Белую стелу, словно вонзающуюся в небо. И на ее четырех сторонах будет выбито одно и то же — на русском, турецком и латыни.

Здесь лежит последний хан Крыма.

Селим из рода Гирей.

Да пребудет его душа в мире и покое.

Будут проходить годы, сливаясь в десятилетия, будут поливать дожди и щебетать птицы, будут зеленеть поля и смеяться дети. Обелиск будет стоять, напоминая о достойном враге.

Пусть побежденном враге, но Селим-Гирея стоило уважать.

Он умер, да. Но умер — сопротивляясь до последнего. Умер — непобежденным.

Тот, кто не имеет уважения к достойному врагу, и сам его не заслуживает.

— Что ты с ними делать будешь?

— Казнить. Есть варианты?

Софья выглядела так, что краше в гроб кладут. Ей-ей, для детского — ну пусть уже почти девического — тела бунт оказался тяжелой нагрузкой. И круги под глазами, и запавшие щеки, и землисто-серый цвет лица, и сурово сжатые губы…

— Но…

— Федя, Богом прошу…

На этот стон брат не мог не откликнуться. А что оставалось Софье?

Триста четыре человека.

Триста. Четыре. Человека.

Пока еще живых, но ее волей… Ее, черт возьми, волей!!!

И самое страшное…

— Налить тебе твоей заморской гадости?

— Налей.

Кофейник стоял тут же, укутанный в шерстяной шарф, чтобы не остыл. Рядом примостился кувшинчик с молоком. Царевич Федор ругнулся сквозь зубы, но сестре плеснул в небольшую чашечку кофе, щедро разбавил молоком. Предосторожность была нелишней — цвет у кофе был, что тот деготь. Два глотка — и сердце зайдется в бешеном беге.

— Это который кофейник по счету?

— Пока еще первый.

— Да неужели? Ты спала-то сегодня сколько, а, сестрица?

Софья задумалась. Кажется, часа четыре. Или даже пять?

Она точно помнила, что много. Раньше она себе и того не позволяла, просто сморило — и наглые девчонки решили ее не будить. Розог бы им за это всыпать по тому месту, которым думали! Поганки!

— Сонь, я насчет завтра.

— Слушаю.

И настолько тоскливыми были ее глаза — хоть волком вой.

На Болоте готовились плахи. Двадцать штук. Точились топоры, палачи потирали руки…

Триста четыре. Человека.

Из них более пятидесяти русских стрельцов. Православных, черт их дери! А ведь еще и…

В Немецкой слободе выцепили почти десяток резидентов от ордена иезуитов. Народ поднял шум, но авторитет Патрика Гордона был непререкаем. Его, кстати, как истинного шотландца, страдания иезуитов не трогали. Пусть он был и католиком, но достаточно своеобразным. Слишком уж доставалось Шотландии, чтобы люди там покорно слушали священников.

Москву лихорадило.

Старец Симеон оказался человеком не слишком стойким морально. Что сдохнет — Софья не боялась. Не настолько уж он стар, это первое, и второе — такие не дохнут. Такие живеют, жиреют и наглеют на глазах. Но не на дыбе.

Жестоко?

Нет, жестокостью было бы отдать его царской семье. Царевны, как узнали, кто отравил брата, покушался на них и планировал их смерти, слегка озверели. Разорвали бы на сотню маленьких симеончиков, не иначе. Препарировали бы не хуже студентов биофака.

Причиной покушения оказались иезуиты.

Еще бы! Русь, понимаешь ли! Они тут всю Европу накрыли, в мусульманские страны загребущие лапки протянули, а тут вроде как христиане — и упс! А у нас тут православие, проваливайте, откуда пришли! А страна-то богатейшая! А хотелка-то жжет!

План был прост.

Сначала посеять рознь в самом народе, для чего надобно подсунуть Никону харо-ошую идею! Конечно, святые книги надо унифицировать, кто б спорил, но кем и как?! Впрочем, потом Никон попер в дурь и половину сделать не успел, но заделки остались. Новая вера с «троеперстным кукишем», старая «истинная» вера… чуть не хватило до драки! Из Аввакума начали лепить героя и мученика, кстати, Симеон этому поспособствовать не успел, но хотел.

Вмешалась Софья.

В Дьяково до Аввакума было не добраться, а подбирать кого другого на его место… Он-то добирался до кого угодно из своей паствы! Так что…

Пришлось временно прекратить работу над религией и начать обработку царской семьи.

И снова споткнуться на Софье.

То есть тогда-то Симеон думал, что на царевиче Алексее, но это — прошлое. Сейчас он знал, кого ненавидеть. Зубами б глотку перегрыз, только дай дотянуться. Но кто же даст?

А еще те, кто по доброй воле работал на иезуитов, те, кто подбивал стрельцов на бунт, те, кто мутил народ… одним словом — завтра с жизнью должны были расстаться триста четыре человека — и Софья знала о каждом. О каждом читала, спускалась в допросные подвалы, в глаза им глядела, протоколы допроса кое-где наизусть выучила…

Легко ли подписывать приговоры?!

Софья вообще не знала, как живут политики в XXI веке. Или когда отправляешь на верную смерть во всякие Ираки и Ираны толпу мальчишек — ты не понимаешь, что стоит за твоим росчерком пера? Статистика — это ведь не живой человек, статистике не больно, она не плачет под стенами Кремля женскими и детскими голосами…