Нежелательные элементы - Кристиан Барнард

— Я решил заняться хирургией, — объявил он, гордый тем, что сумел сказать это равнодушно.

— Очень хорошо, — ответила она с не меньшим безразличием.

Он сдержал досаду, распрощавшись с надеждой произвести на нее впечатление. Казалось бы, пора было к этому привыкнуть.

Они закончили ужин. По заведенному обычаю расхвалили хозяйку и принялись пить кофе, болтая и покуривая. Но замечания и ответы Элизабет становились все суше и отрывистей, она то и дело отвечала невпопад.

Наконец Деон откинулся на спинку стула и улыбнулся.

— Ну ладно, Лиз, все ясно. Ты просто не знаешь, как начать. Давай выкладывай.

Она скривила губы, словно соглашаясь с ним, но сказала уклончиво:

— Ничего особенного.

— Ну, зачем ты? Я тебя достаточно хорошо знаю.

Она окинула его изучающим взглядом. Он смотрел все с той же ободряющей улыбкой.

У нее опустились уголки губ, и она отвела взгляд.

— Деон, я решила больше не видеться с тобой.

Его улыбка стала вымученной, но он не согнал ее с лица.

— Могу я узнать почему? Что я сделал?

— Вряд ли это тебя интересует, но я полюбила другого.

Губы у него сжались, но он тут же вновь решительно растянул их, словно подгонял под шаблон, выражающий простейшие эмоции: поднятые уголки — радость, опущенные — печаль.

— И вы уже?..

Она посмотрела на него с вызовом.

— Пока нет. Но долго ждать не будем.

Ему было стыдно за рассчитанную жестокость своего вопроса, но ей этого показывать не стоило. Он покачивался вместе со стулом.

— Тебя ничто не изменит, — съязвил он. — Ты все та же.

— Как и тебя, любовь моя. — Она посмотрела ему в глаза, и он растерялся от этой скрытой неприязни. — Деон, в детстве мы давили апельсины коленками — стояли на них, пока они совсем не сомнутся. Потом протыкали в кожуре дырочку и высасывали сок. А выжатый апельсин выбрасывали. Вот так ты обращаешься с людьми. Но на этот раз поищи себе другой апельсин.

Он чуть не потерял равновесие и едва успел ухватиться за край стола, неловко смахнув на пол чашку с кофе. Смутившись, он раздраженно сел прямо — как это глупо вышло! Элизабет слегка улыбнулась. Он рывком придвинул стул к столику.

— Может быть, пойдем? Мы так ни до чего не договоримся.

Элизабет, повернувшись, взяла сумочку и плащ. Она первой направилась к двери и приторно-любезно болтала с толстым коротышкой итальянцем, пока Деон рассчитывался. За чаевые Деон получил поклон и улыбку благодарности, а затем, когда Элизабет отвернулась, — сочувственное пожатие плеч.

Это проявление мужской солидарности рассмешило Деона, и, шагая за Элизабет к ее машине, он испытывал почти облегчение. Элизабет включила зажигание и так рванула с места, что ему прищемило ногу дверцей, которую он не успел закрыть. Он готов был вспылить, но заставил себя сдержаться.

— Лиз, — сказал он затем примиряюще, тщательно выбирая слова. — Извини, что так получилось. Я не хотел тебя обидеть.

Она не отвечала. Лицо, повернутое к нему в профиль, было холодно и бесстрастно.

«Черт с тобой, потаскуха. Чего ради я должен за тобой бегать?» Он уже готов был высказать эту торопливую мысль в первых попавшихся невозвратимых словах, но его удержала еще теплившаяся где-то надежда и воспоминания о прошлом.

— Ну, послушай! — сказал он со всем теплом и обаянием, на какие был способен. — Прекратим эту глупую ссору. Она же ни к чему не ведет. Я пытался сделать тебе больно только потому… — он понизил голос, — потому что понял: я люблю тебя по-настоящему.

Он понимал, что получается все это неискренне, что его слова звучат фальшиво, как звон надтреснутого колокола. А ведь то, что он говорил с таким очевидным лицемерием, было правдой. Поймет ли она, сумеет ли уловить за пошлыми словами искренность ого чувства?

Она вела машину на большой скорости в крайнем левом ряду, потом вдруг без предупреждения резко свернула к тротуару, не обращая ни малейшего внимания на возмущенные сигналы сзади, и втиснулась в узкий свободный промежуток.

— Пройдемся, — сказала она и, не дожидаясь ответа, открыла дверцу.

Он догнал ее уже почти на набережной.

— Похоже, ты хочешь, чтобы я за тобой побегал, — сказал он с коротким смешком.

— Нет, Деон. Нам друг за другом бегать незачем. Я пробовала, даже когда ты начал убегать. Но с этим кончено. И можешь больше не бегать.

Свет уличного фонаря упал на ее гладкие волосы, и он подумал: дурак, слепой дурак!.. Она была прекрасна.

— Откуда ты взяла, что я убегал?

Она улыбнулась, насмешливо изогнув бровь, и это ироническое выражение задержалось на ее лице чуть дольше, чем следовало бы. Он отвел глаза.

С зимнего сурового моря дул холодный и сырой норд-вест. Длинные цепочки фонарей на набережной светились желтовато и тускло сквозь водяную пыль. Они были одни. Кому еще могло прийти в голову гулять в такую погоду?

Почему-то все критические моменты у нас с ней непременно разыгрываются на фоне морского пейзажа, с иронией подумал Деон и усмехнулся при этой мысли. Мы встретились на вечеринке у моря, нашим первым ложем был пляж, и поссорились мы, возвращаясь с пляжа. А теперь? Расстанемся тоже у моря?

— Значит, ты считаешь, что между нами все кончено?

Она тоже смотрела на море.

— Думаю, да. А ты? И потом в любом случае… ведь есть еще он.

Что-то в ее голосе заставило его насторожиться. Может, это тоже просто уловка с ее стороны? Маленькая комедия?

— Кто он?

— Неважно.

— А он существует?

— Что ты имеешь в виду?

— Он действительно существует?

Она холодно взглянула на него.

— Да.

— Когда вы познакомились?

— Давно.

— И ты уверена, что любишь его?

— Да.

— Но все-таки кто он?

Она раздраженно пожала плечами.

— К чему этот допрос?

— Ну, чтобы победить противника, надо знать его.

— У тебя нет никакого противника, Деон. Забудем это. Мы даже и боя не ведем. Возвращайся-ка в свою больницу.

— О чем ты?

— Ты же сам мне постоянно твердил, что твой первый долг — твои больные. Теперь ты можешь отдавать им все свое время.

Неужели правда, что он ссылался на работу, чтобы уклониться от встречи с ней? Да, правда (он грустно и недоуменно покачал головой).

Они шли по набережной, и их шаги в желтоватой мгле повторяло долгое эхо, которое пробудило бы в душе невыносимую печаль, если б они помолчали.

— Ты ко мне несправедлива, — сказал он обиженно, потому что чувствовал себя виноватым.

— Несправедлива?

— Но я же все-таки врач. У меня действительно есть обязанности перед моими пациентами.

— Ах, Деон. — Она беспомощно вздохнула. — Ну пожалуйста, не надо обманывать ни себя, ни меня.

— Это не обман.

— Ну прошу тебя, я ведь не настолько слепа.

Они дошли до проема в парапете. Отсюда ступеньки вели вниз, на открытый всем ветрам берег. Волны с грохотом накатывались на острые скалы. Они остановились, глядя на море.

Деону вспомнился другой вечер и другой берег, когда они шлепали босиком по ледяной воде. Она была нежна и мила, и они пережили удивительные часы. Он не даст ей уйти, он не отпустит ее без борьбы.

— Послушай. Ну пожалуйста, поверь мне. Я люблю тебя.

Она повернулась к нему, и ветер взметнул ее волосы вперед, словно два крыла.

— Сколько раз можно повторять? Все это ни к чему. Бессмысленно и бесполезно. Неужели ты сам не понимаешь?

— Я люблю тебя, — упрямо повторил он, точно эти слова могли все вернуть и исправить — как заклинание, которое может защитить его от будущего, вдруг ставшего неведомым и полным опасностей.

Задние огни высветили из темноты угол больничного корпуса и исчезли. Он еще слышал, как шумит мотор ее ярко-красного автомобиля, но вскоре и этот шум утонул в отдаленном гуле большого города.

Элизабет больше нет с ним.

Он продолжал стоять в темноте, там, где она его оставила, весь сосредоточившись на этой мысли, смакуя заключенные в ней страдание и грусть. Элизабет исчезла. Без поцелуя, без ласкового слова на прощание.

И он не верил.

Он думал о ней с сожалением, переживая боль утраты, пусть это была лишь утраченная любовь.

И еще он был убежден, что она не ушла навсегда.

Ветер тоскливо выл на углу в тон его настроению. Ветер был холодный, и Деон, повернувшись, пошел в теплое, светлое бунгало, где жили врачи-стажеры.

Он вдруг почувствовал, что ему не хочется быть одному, и с досадой оглядел пустую гостиную. А ведь минуту назад здесь были люди — стулья в беспорядке сдвинуты, в камине горит огонь, а на ковре лежит раскрытая книга. Люди были здесь и ушли, унеся тепло своего присутствия, звук своих голосов. Он вздрогнул от невыразимой тоски и одиночества.