День ангела - Ирина Муравьева

– Вы просите о встрече с мужем? – спросила она.

И голос у нее был какой-то странный, замученный и совсем тихий. У меня так колотилось сердце, что я боялась, что сейчас потеряю сознание. Я кивнула и положила перед нею фотографический портрет Патрика, тот, где он стоит, опираясь на теннисную ракетку, и улыбается. Она посмотрела на портрет бегло и сразу же отвернулась. Потом села на кресло лицом ко мне и закрыла глаза. В руках у нее оказался какой-то шарик, который она сначала очень быстро вертела в руках, но постепенно движения ее стали медленными и одновременно судорожными. Она словно бы и засыпала, и тут же просыпалась. Меня вдруг тоже начало клонить в сон, ноги и руки стали свинцовыми, но я все видела и слышала. Через минуту тело миссис Дункан стало дергаться, лицо покраснело. Она с шумом всасывала в себя воздух и толчками его выдыхала. Что-то словно бы пыталось вырваться из ее живота и щуплой груди, причиняя очень сильную боль. Белого пара, похожего на марлю, о котором говорила тетка, я не увидела. Передо мной корчилась вся покрывшаяся потом старая женщина, судороги ее становились длительнее, страшнее, пена выступила на губах. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Постепенно она затихла, сникла в своем кресле, стала намного меньше, как будто от нее отрезали половину, и, кажется, крепко заснула или даже потеряла сознание. Потом, не открывая глаз, сказала, что Патрик не смог «уйти оттуда», потому что у него нет сил, он еще ребенок. Я не могла даже ни о чем ее расспросить, потому что она уже крепко спала, вскрикивая и постанывая. Потом тяжело захрапела, и я ушла. Положила ей на стол деньги. Тетка сказала, что у Хелен есть муж, очень больной и старый, и шестеро детей. Они тоже все какие-то больные, так что она одна содержит семью.

Я вернулась домой чуть живая и сразу же легла. Заснула очень быстро и сразу проснулась во сне: рядом стоял Патрик, только не взрослый человек, а мальчик лет семи-восьми. Я стала обнимать его, плакать, и все говорила, чтобы он простил меня, потому что я ведь не знала, что была его матерью, и от этого все наши несчастья. Хотела стать перед ним на колени, но мне было неловко вылезти из кровати, чтобы он увидел меня в почти прозрачной ночной сорочке, и поэтому я натягивала на себя одеяло, которое все время сползало. При этом я чувствовала, что нельзя отпустить его, нельзя дать ему опять уйти. Тетка услышала мои крики, прибежала и разбудила меня. Я ей рассказала, что во сне увидела Патрика ребенком, моим собственным родным ребенком, сыном.

Дневник

Елизаветы Александровны Ушаковой

Париж, 1959 г.

Вчера проснулась посреди ночи и чуть было не разбудила Георгия, чтобы показать ему Ленины тетради. Опомнилась, не разбудила. Георгий неважно выглядит, у него землистое лицо. Спросила недавно, как его печень, он часто раньше жаловался. Ответил, что все в порядке. Удивляется, что я так редко бываю у внука. Митя становится все милее и милее, у него густые темные ресницы – у Лени никогда не было таких густых ресниц – и очень лукавая мордочка. Он веселый мальчик, но неспокойный, часто просыпается по ночам, начал даже рассказывать Вере свои сны. Снятся ему все время какие-то корабли, и иногда утром, совсем еще заспанный, он подбегает к окну и смотрит с удивлением на полную машин улицу. Однажды сказал Вере: «Ça me manqué beaucoup».[80] Вера спросила: «По чему?» Оказывается, он скучает по морю, которое видел один раз в жизни, когда ему было восемь месяцев!

Сейчас, пока писала, вернулся Георгий и сказал, что был у доктора Пера с визитом. Ничего особенного, просто проверка. Что-то он хитрит: не в его характере ходить к докторам проверяться. Спросила, как доктор Пера. Несколько лет назад у него случилось несчастье: жена и дети-близнецы, мальчик и девочка, погибли в автомобильной катастрофе. Он несколько месяцев не работал, никого к себе не подпускал, не подходил к телефону. Мы только слышали краем уха, что его лечил какой-то китаец.

Георгий ответил, что доктор Пера выглядит намного лучше, после визита они вместе вышли на улицу и, когда попрощались, доктор Пера торопливо бросился к своей машине, облокотившись на которую стояла женщина в синем пальто и махала ему рукой.

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Нанкин, 1938 г.

Вчера мы долго разговаривали с доктором Рабе. Он поделился со мной своими наблюдениями: люди не могут долго выдержать тех испытаний, которые выпадают им на долю, они ломаются. В его миссии работала одна американка, Эва Талботс, работала самоотверженно, особенно в первые недели оккупации, вытаскивала на себе больных и раненых, разыскивала живых под грудами мертвых и обломками зданий, но потом будто почувствовала бессмысленность всего, что вокруг, и у нее опустились руки. Доктор Рабе сказал мне, что она стала «каким-то маньяком Бога, который везде замечал Его отсутствие».

Я спросила его:

– Почему вы говорите об этом именно мне?

– Потому что я боюсь, что именно вы тоже можете сломаться. Тем более что вы сюда приехали не для того, чтобы помочь этим несчастным китайцам. Вы приехали, чтобы выйти на след тех, кто убил вашего мужа.

– И что здесь такого? – пробормотала я.

– Здесь все очень плохо, – грустно сказал Рабе и опустил голову. Нос у него весь пронизан розовыми кровеносными сосудами, а глаза – голубые и чистые, как цветы ириса. – Вы хотите не сохранить себя, а разрушиться окончательно. Вам сейчас кажется, что главное – это выяснить, как он погиб, почему выбрали именно его и что можно сделать, чтобы наказать этих людей, которые виноваты в его гибели. Ведь я все правильно понимаю?

– Однако это не мешает мне помогать…

– Ах, что вы! – воскликнул он. – Нет, это сильно мешает! Ведь мы помогаем не только людям, мы стараемся помочь и Богу, а вы полны ненависти. В вашей душе сейчас много зла. Pour un coeur qui s’ecoeure, à le chant de la pluie…[81]

Я не дала ему договорить.

– Какая вам разница, что я испытываю?

Он промолчал, и тогда я спросила его, что известно об Иваре Лисснере, о котором мне писал Патрик. Рабе снова уклонился от ответа, сказал, что видел Лисснера всего пару раз и воздерживается от каких бы то ни было суждений, потому что мы живем в такое время, когда проще всего заподозрить любого человека в любом зле. Люди сошли с ума, и никто никому не верит. Мне недавно рассказала одна русская женщина, из простых, Маша (они с мужем попали в Китай еще в двадцатых годах), что среди белоэмигрантской молодежи начали формировать антисоветские подразделения, которыми управляет то ли японская, то ли немецкая разведка. Я спросила у нее: зачем нужны эти белоэмигрантские части? Против кого они направлены? Оказывается, что из Китая и Маньчжурии забрасывают в Советскую Россию шпионов, а русские со своей стороны забрасывают людей сюда, в Китай и в Маньчжурию, так что теперь весь Дальний Восток наводнен шпионами и доносчиками. У Маши двое мальчиков десяти и четырнадцати лет. Она только руками всплескивает:

– Люди-то до чего стали страшные! Куда мне детей от них прятать?

– Вот, – говорю я вчера доктору Рабе, – а вы меня убеждаете в том, что я не должна искать убийцу, потому что это мешает Богу «делать свое доброе дело». Вы ведь так говорите?

– Зачем вам его искать? Разве можно опираться на ненависть?

– На что же тогда опираться? На убеждения?

– Нет! Люди твердых убеждений ни на что не годны, вы разве не знали? Они не живут, не чувствуют, а замирают с открытым ртом и поднятыми руками, как в остановившемся фильме!

Ушам своим не верю. Это говорит человек, принадлежащий к нацистской партии! Какая путаница, господи. Ушла после разговора с ним полностью разбитая. О чем мы все спорим? Неужели никто на свете, кроме меня, не чувствует, как быстро приближается наша общая страшная ночь?

Вермонт, наши дни

Поскольку Ушаков так резко оборвал свою дружбу с приветливой русской школой, он не знал и последних событий в этой школе, случившихся совсем уже перед закрытием, когда августовская жара достигла своего пика и все на земле стало казаться не светло– и темно-зеленым, как раньше, а словно бы вдруг помутившимся, вязким, и белого стало значительно больше.

Началось с того, что свободолюбивая Саския, разомлев от жары, отправилась одна на речку, когда все дремали и спали, закончив обед свой в просторной столовой. В такое время, то есть после полудня, вообще не рекомендуется купаться. Во-первых, опасно на сытый желудок и, кроме того, слишком жаркое солнце. Но Саския все же отправилась. Мягко переступая по сочной траве своими веревочными, принятыми в здешних местах сандалиями, в которых покрашенные в яркий цвет ногти на полных ногах ее краснели в траве, будто сочные ягоды, Саския добралась до речки, негромко позвякивающей в тишине. Все снявши с себя и в воде отразившись, сомлевшая Саския в позе Данаи легла прямо в речку, у самого берега. Постепенно сладкий сон навалился на ее скульптурные тяжелые веки, закрылись влажно блистающие глаза, и вся голова с волнистыми бронзовыми косами, удобно пристроив себя на коряге, совсем отключилась от внешнего мира.