Опыт путешествий - Адриан Гилл

В Албании самое ужасное на Западе дорожное движение. При этом албанцы игнорируют ремни безопасности, видимо, считая это первым признаком пассивного гомосексуализма. На пути к северу от Тираны вдоль шоссе в выбоинах можно видеть результат неукротимых строительных оргий, осуществляемых вряд ли с разрешения властей и вряд ли по конкретному плану.

Окраины застраиваются пустующими барами и ресторанами в деревенском стиле, а также просторными особняками без канализации, воды, электричества и жильцов.

Крупнейшая отрасль албанской экономики — отмывание денег, а строительство — наиболее простой и быстрый способ превращения порока в добродетель. Так и стоят тысячи недостроенных зданий без окон и крыш с иронично развевающимся албанским флагом, на котором очень к месту смотрится орел, одновременно глядящий в обе стороны.

Горы представляют собой пейзаж из холмистых склонов, покрытых лесами, кое-где населенных крестьянами, которые до сих пор жнут при помощи серпа. Мужчины тащат деревянные плуги за тощими кобылами, а их жены сеют зерно, доставая его из корзинок. Словно ожившие иллюстрации к произведениям Бертольда Брехта.

Крохотные деревушки укрываются в горных долинах; огромные семьи селятся на вторых этажах каменных или глинобитных домов. На первом этаже держат скотину. Лоза карабкается вверх по стенам домов, цыплята и дети копошатся в пыли, собаки прикованы цепью к плетеным конурам, куры высиживают яйца под сладко пахнущими стогами сена, женщины пекут хлеб в деревянных печах. Нас кормят обедом: шашлык из барашка, молодой овечий сыр, помидоры и только что собранные с дерева вишни. Поля вокруг утопают в диких цветах; певчие птицы и горлицы соревнуются за наше внимание, на стерне шуршат черепахи, ослы опереточно ревут друг на друга.

Едва ли можно найти другое место в Европе, где жизнь сохранилась бы нетронутой с XVI века. Правда, это не очень умно — жить в XXI веке, как в XVI. Это ясно всем, поэтому села пустеют, а крестьяне перебираются в города, ища возможности немного подзаработать на отмывании грязных денег.

По всей Албании стоят заброшенные бетонные бункеры, похожие на ульи строения с толстыми стенами, пахнущие плесенью и лисами. Они стоят рядами на склонах холмов, в лесах и садах. Их миллионы. Ходжа начал строить бункеры в конце войны, со временем они превратились в параноидальную идею-фикс и влетели Албании в копеечку. Бункеры строились не по какому-то логичному плану: на них никогда не хватило бы солдат, так что это скорее символ недоверия и страха. Албания была вечно окружена врагами, но, по сути, разделение существовало и внутри страны.

В пейзаже отсутствует элемент доверия: это место вендетты и возмездия. Здесь и по сей день есть семьи, живущие в домах без окон. В этих семьях мужчины не покидают своих домов, а новорожденные мальчики рождаются, чтобы умереть. Правила «кровников» были установлены в XV веке в своде правил «Леке» — древнем руководстве для убийц. Эта одна из причин, по которой албанцы стали хорошими мафиози. Предписания религии — ничто по сравнению с законами чести, установленными в древности: все вторично по сравнению с честью семьи и бизнесом. Все простительно, если делается ради семьи и денег.

Существует еще разделение между северной и южной Албанией. Север называется Гег, юг — Тоск. Гег — суровый, грубый и агрессивный; Тоск — образованный, цивилизованный и итализированный. Примерно как в Англии.

На побережье Адриатики стоит город Дуррес, который некогда был портом-столицей. Берег грязно-серого цвета, на жестком песке валяются сигаретные окурки, бутылочные крышки и синие пластиковые пакеты — как во всем мире. Пахучая, спокойная Адриатика лениво выкатывает на берег безымянный студенистый комок. Дети строят замки из песка, пока родители жарятся на солнце. У албанцев на удивление белая кожа, и они «зажариваются» до красноты. Меня подзывает какой-то человек. Он выглядит сердитым. «Американец?» «Нет, англичанин». «Скажи им там, в Европе, что у нас нет хвостов. Понимаешь, мы не обезьяны. Мы такие же люди. А Дуррес станет второй Хорватией». Есть над чем подумать.

Я спросил его: «Что вы думаете о Нормане Уиздоме?» «Он был популярен в 90-х. Сейчас самый популярный комик, естественно, Мистер Бин».

Сидя на главной площади Тираны, где стоят в тени менялы со своими пачками денег, где продают сомнительные мобильники и заряжают зажигалки, я наблюдаю за потоком людей и понимаю, что что-то не так. У меня уходит час на то, чтобы понять, что именно. Здесь почти никто не носит часов. А зачем, собственно? Им некуда спешить.

Стокгольм

Шарикоподшипник был запатентован одним валлийским колесником в XVIII веке, однако сам по себе он был всего лишь игрушкой. Потребовались шведы, чтобы увидеть силу, скрытую в группе подшипников, и изобрести многорядный самоцентрирующийся радиальный шарикоподшипник. Нет сомнений, что именно самоцентрирующиеся шарикоподшипники заставляют вращаться весь наш мир. И теперь Швеция — крупнейший производитель стальных шариков на всем нашем огромном шаре. Шариковые подшипники — достаточно аккуратная и вполне стильная метафора современного шведского общества. Коллекции чистых личностей, имеющих право двигаться в любом направлении, предпочитающих катиться вместе и делающих свое общество гладким, справедливым и эффективным, к тому же прекрасным с точки зрения эргономики. Слово Volvo[155] лежало в загашниках производителей подшипников, и они решили им не пользоваться. Именно швед, работавший на автомобильную компанию, изобрел ремень безопасности, еще одно примечательное изобретение, которое смогло (равно, как и родина его создателя) стать одновременно и бесспорно нужным, и необъяснимо раздражающим. А некто Нильс Густав Дален во время работы над клапаном, который был призван выключать газ между вспышками предупредительных буев и маяков во фьордах (что позволяло вдвое снизить издержки), создал чуть ли не самый символичный предмет всей шведской техники — Aga. Это не столько кухонная плита, сколько настоящее выражение либеральных и самодовольных скандинавских намерений. Мало что способно сказать о северянах больше, чем Aga. В момент нехарактерного для шведов самовосхваления они вручили Нильсу Нобелевскую премию якобы за его клапан, а не за устройство для выпечки.

Совершенно случайно в бурлящем и болтливом холле стокгольмского Гранд-отеля я оказываюсь окруженным лауреатами Нобелевской премии. По счастливой случайности именно на этой неделе состоится грандиозный ужин с танцами и вручение королевских дипломов. Так что если вы упадете здесь с болью в груди и криком «Есть ли здесь доктор?», вас моментально окружит стадо абсолютных гениев, самых сверх-квалифицированных шарлатанов в мире. И (готов поклясться) никто из них не сможет оторвать защитную пленку с пластыря без того, чтобы случайно не прилепить его к своему носу. Здесь хорошо сидеть и размышлять над величайшей из шуток Господа. Умные люди находятся на самой вершине горы человеческих достижений, более глупые — стоят у основания. За завтраком я наблюдал, как величайшие до сумасшествия и сумасшедшие до крайности люди с пустыми тарелками в руках разглядывают мертвую рыбу, лишенную кожи свинину и множество видов молочных продуктов (типичный завтрак на Балтике), выдвигая дикие и путаные гипотезы. Их многострадальные жены в коридорах гостиницы завязывают им шарфы и шнурки, находят недостающие перчатки для растерянных умников, у которых количество букв после фамилии куда больше, чем длина самих фамилий[156]. В холле гостиницы расположился Нобелевский стенд, укомплектованный должным количеством молодых блондинок, постоянно готовых прийти на помощь. Хотя он предназначен для того, чтобы лауреаты могли найти закрепленные за ними машины или потерянные шляпы, мне нравится представлять, как эти девушки бросаются помогать обеспокоенным лауреатам в неразрешимых вычислениях и поиске забытых теорем. Я представляю, как они могли бы помогать в организации свиданий. («Выдающийся итальянский химик хотел бы встретиться с вдохновленной девушкой-биологом с большими сиськами для получения удовольствия и проведения исследований; фотография и образец феромонов обязательны».)

В моем нахождении здесь есть нечто ощутимо странное, как будто о жизни шведов в Швеции рассказывают комики из «Монти Пайтона». Рациональный здравый смысл вызывает к жизни лобстера сюрреализма[157]. В тот момент, когда я иду по этому свифтовскому холлу[158], один из лифтов открывает двери и выпускает на волю главный деликатес — Брюса Спрингстина, «Мистера Бина» мира рок-музыки. Он выступает в Globen — стокгольмском мегастадионе, который (что вполне предсказуемо) является самым большим зданием в мире полусферической формы.

На самом деле, все мы занимаемся здесь не чем иным, как «танцами в темноте»[159]. Света на улице едва хватает для нормального ночного образа жизни. И очень холодно. Иными словами, темно, холодно, наполнено сумасшествием и отдает маринованной сельдью. Так почему я здесь? Зачем приезжать в Стокгольм зимой не такому уж умному человеку? Я понимаю одну истину, касающуюся нашего мира. Все жаркие места в мире наполнены солнцем совершенно одинаково, а темные сумеречны каждое по-своему. Взгляните на обложки брошюр, сулящих нам заграничные чудеса. Они совершенно взаимозаменяемы: все виды курортов в расслабленной диафрагме нашего мира до удивления предсказуемы. С того момента, как у человека появился заграничный паспорт и возможность выбора между говядиной и цыпленком на обед, путешествие представляет собой, по сути, охоту за солнцем. Но теперь солнце гонится за нами. Жара и пот — уже не атрибуты роскоши, а необъемлемый атрибут отдыха. Туризм неотъемлемо связан с модой на удобства, и с практической точки зрения глобальное потепление означает лишь то, что в следующем сезоне крем против загара SPF 40 станет столь же модным, как никотиновый пластырь.