Март - Юрий Давыдов

– Пересчитал бы тебе ребра, Петрович.

– Послушай… – Денис сел на подлокотник кресла. – Я ведь чего хочу? Хочу я, Андрей, чтоб, как Сашу туда привезут, было у нас все наготове.

Желябов долго молчал.

– Господин Дон-Кихот, – сказал он грустно и похлопал Дениса по коленке, – Саша первый восстал бы на тебя. Не так разве? Молчишь? Охо-хо-хо, в тебе хоть что-нибудь круглое-то есть? Весь из углов, право.

Глава 5 ЧЕРНАЯ СРЕДА

Геся ждала дозорных. Нынче, как говаривал Андрей, «балансовый» день: недельные итоги царевых разъездов по Санкт-Петербургу. Народ нагрянет изголодавшийся, нахолодавшийся, и Геся, передохнув после хлопотливых хождений за бумагой для печатни, загремела посудой, начистила картофель и, нащепав косарем лучины, раздула огонь в самоваре.

Геся любила, чтобы «ее» конспиративные квартиры были опрятны, она умела, не тратясь, придавать комнатам уют. Софья утверждала, что все это пустяки, не стоящие внимания, однако всегда замечала и новую салфетку, и только что вычищенный самовар. Софьина женская приметливость была приятна Гесе. Она как-то заглянула по спешному делу на квартиру Софьи и Андрея; там было не то чтобы безалаберно, но все вроде бы не на месте, неумело, что ли, и Геся тогда подумала, что, живи она со своим Колей, уж она бы устроилась куда лучше.

В последнее время Геся быстро уставала, у нее появились одышка и отеки, до многого руки у нее не доходили. Вот и теперь надо бы подмести в комнатах, и она уже взялась было за веник, но внезапная слабость и головокружение заставили ее сесть.

В новогоднюю ночь, когда она сказала Софье, что ждет ребенка, та испугалась: «Что же это будет?» И вот этот вопрос – что будет, когда кроха придет в мир? – Геся никак не могла решить. Никто, даже Коля и Сонюшка не могли помочь ей, она должна была одна, совсем одна все решить и на все решиться.

Наступали дни девятого вала, дни последних усилий, и Геся знала об этом. Год, а пожалуй, еще и месяца три-четыре назад можно было бы уехать на время к замужним мозырьским сестрам, хотя и без нее там хватало ртов; можно было уехать к Колиным родственникам, в Черниговскую губернию. А теперь? Нет, теперь она не могла уехать.

Но было очень, очень страшно за того, кто скоро появится на свет божий, этакий светлячок, ее и Колина кровинушка. В отчаянии припала она однажды к Николаю, заплакала: «Ах, зачем только ему родиться?» Николай взял ее за плечи. «Геся, – сказал он. – Геся, любимая, говорю тебе, как человек, которому всего дороже истина: что бы ни ждало, счастлив тот, кто родится и познает бытие». Мелькнуло тогда что-то похожее на обиду – отец, мол, не мать, и не отцам дано ощутить материнское, – но только мелькнуло. И она старалась не допускать самой мысли: «Ах, зачем ему родиться?» Старалась… Вот так она и жила, Геся Гельфман, агент Исполнительного комитета, хозяйка конспиративных квартир, исполнитель множества хлопотливых и утомительных дел «Народной воли».

Наблюдатели сходились на Тележную.

Пришла Перовская, сбросила валенцы, прилепила ладошки к теплому кафелю голландки: «Батюшки, хорошо-то как!» Пришел хмурый, продрогший Игнатий Гриневицкий, разулся, затопал: «Пся крев, анафемский холод…» И Желябов пришел, загудел, как шмель: бу-бу-бу. А Денис Волошин потер уши, обругал «чертов город» и спросил разрешения курить. «Да уж курите, курите», – покорилась Геся, не терпевшая табачного дыма, и ушла в кухню.

Пока она там возилась, собрались все, и началось «составление баланса». Гриневицкий докладывал точно и коротко, хмуря брови; глаза у него были темные, глубоко посаженные. Молоденький, с одутловатым лицом студент Горного института Рысаков говорил торопливо и с таким видом, будто все еще удивлялся, как это он, вчерашний провинциал из тихвинского захолустья, очутился в гуще важного и опасного предприятия. А Тимофей, котельщик с Невской заставы, тот самый Тимоха, которого Софья знала и с которым встречалась в доме Матвея Ивановича, высказывался обстоятельно, неторопливо. Перовская с Желябовым слушали, переспрашивали…

Дверь скрипнула. Геся глазами позвала Желябова. Он поднялся и пошел на кухню, еще не понимая, что это такое почудилось ему в Гесиных глазах, но уже будто насквозь пронизанный недобрым предчувствием.

Геся бессильно припала лбом к черному окну. Он окликнул ее. Она резко обернулась, и Желябов едва не отпрянул – такое у нее было искаженное, злобное, отчаянное лицо. Она вскинула руки со сжатыми кулаками, точно собиралась броситься на Желябова, но тотчас уронила руки и прошептала:

– Якимова была… Колю…

Желябов смотрел на нее бессмысленно. И вдруг, сорвав с вешалкп чье-то пальто, чужую шапку, яростно хлопнул дверью.

Сложили бумаги, заперли конторки, шкапы. До конца занятий оставались минуты, и чиновники, разминаясь, болтали всякую всячину.

Потом бойко повалили в гардеробную. Старый служитель стал надевать на господ пальто и шинели и с полупоклоном подавать фуражки и шапки.

Клеточников вышел из министерства вместе с Чернышевым.

На дворе было студено. Фонарщики с лестничками на плечах скользили от столба к столбу, огни расплывались желтыми жирипками с легкой по краям синевою.

– А что, Николай Васильевич? Вот бы это нам…

После двадцатого числа, когда чиновный Петербург получал жалованье, Чернышева одолевало егозливое нетерпение посетить ресторан.

– С удовольствием. Но, право…

– Ну так за чем задержка? Мы это сейчас живейного извозчика – и порх, порх! А?

– Да нет уж, увольте, – болезненно улыбнулся Клеточников, поднимая воротник. – Сами видели, каково мне.

– Э, пустое! Ей-богу, пустое! Вот вы, Николай Васильевич, все бережетесь, микстуры глотаете. А что проку? Разве аптекарю прибыток. Ну идем?

– Право, не по себе-с.

– Жаль. Так бы мы это с вами… Жаль! Прощайте.

Чернышев взял извозчика и был таков, а Николай Васильевич, рассеянно поглядев вслед, пошел по набережной Фонтанки.

Клеточников уже не был чиновником Третьего отделения, ибо Третье отделение упразднили в августе минувшего года.

Такого прогресса не без административного пота добился граф Лорис-Меликов. Императору очень не хотелось проститься с учреждением, заведенным батюшкой после восстания декабристов. Однако Лорис нажимал на печальную репутацию детища Бенкендорфа в «обществе», говорил, что для оживления, симпатий к верховной власти очень бы хорошо Третье отделение закрыть. А дабы это самое русское «общество» не осталось, упаси бог, без призора, открыть департамент государственной полиции в министерстве внутренних дел. Так, мол, больше похоже на «европейское течение жизни». Царь сдался. В «обществе» печатно и устно возликовали: ура, кончилось всепроникающее владычество голубых, ура, нынче всё пойдет по-другому. Словом, повторилось обычное на Руси дурацкое упование на то, что смена вывесок означает перемену сути.

Что ж до чиновников бывшего Третьего отделения, то они поначалу не шутя растревожились. Все эти реконструкции грозили перемещениями, увольнениями, перетряхиванием штатов, суетней, выбивающей из привычной колеи. Но и тут все обернулось аккуратно. Препроводив на щедрый пенсион ветеранов, тех самых, что особливо способствовали печальной репутации Третьего отделения, граф Лорис разместил в департаменте всю команду, да так ловко разместил, что никого не обидел, а, напротив, некоторых даже и прибавкой ублаготворил.

Министерством заправлял граф Лорис, департаментом – барон Велио, третьим делопроизводством – Кириллов. А за его широкой, натуго облитой мундирным сукном спиною верой-правдой скрипели перьями и золотушный Вольф-младший, ярый ненавистник университетов, и даровитый по части выпивки Чернышев, и Николай Васильевич Клеточников, и еще несколько канцеляристов.

Как прежде, у Цепного моста, так и ныне, у Чернышева моста, обязанности, возложенные на коллежского регистратора Клеточникова, были весьма многообразны. Перебелять давали ему особо важные бумаги. Ведал Николай Васильевич и перлюстрацией, и документами по секретным ассигнованиям, составлял различного рода реестры и некоторые циркуляры «самого секретного свойства», а в ящике-сейфе запирал он бронзовым, с затейливой бородкой ключиком переписку «по содержанию государственных преступников в С.-Петербургской крепости и по другим предметам, к сему относящимся».

Хозяйство коллежского регистратора довершалось двумя шкапами. Один ореховый – для вещественных доказательств; в нем с недавних дней лежали листовки Исполнительного комитета, план Петербурга с карандашными пометками и жестянки из-под динамита, отобранные при аресте у Михайлова. Другой шкап, красного дерева, хранил заграничные, запрещенные издания, изъятые таможенниками.

Несмотря на широкую осведомленность в действиях и намерениях тайной полиции, практическая помощь Клеточникова Исполнительному комитету сильно поубавилась: политический сыск в столице окончательно сосредоточился на Гороховой, в градоначальстве. А там, на Гороховой, Клеточниковых не было.