Лекции по истории средних веков - Василий Григорьевич Васильевский

та разница, что хорошие любят свободу, а дурные – рабство. Ничто так в священнике (и вообще в христианине) не гибельно перед Богом и не постыдно перед людьми, как не выражать свободы своих мыслей».

«Говорят, – писал по другому случаю Амвросий, – что государю все дозволено, что все его. Отвечаю: не трудись, император, думать, что в делах божественных ты имеешь императорское право, но если хочешь дольше царствовать, будь покорен Богу».

Гозий Кордубский развивал перед императором формальную теорию о свободе церкви. «Я сделался исповедником, – говорил он, – когда твой дед Максимиан преследовал Церковь. Если и ты меня преследуешь, то я также и теперь готов скорее все претерпеть, чем пролить неповинную кровь или изменить истине. Я не могу похвалить тебя, когда ты пишешь и грозишь подобным образом. Перестань так писать, не будь заодно с

Арием… Перестань, прошу тебя, припомни, что ты смертный человек. Побойся дня судного! Не вмешивайся в церковные дела, поучись в этом отношении у нас. Бог дал тебе царство, нам вручил Церковь. Как тот, кто отнимает у тебя царство, противится божественному порядку, так и ты побойся, притязая на Церковь, не принимаешь ли ты великой вины на себя? Как нам, священникам, нет никакой власти в гражданских делах, так и ты, император, не имеешь права приносить жертву».61 Подобных примеров было немало.

Духовенство деятельно и энергично отстаивало свои права и власть в делах церкви. Мало того что церковь настаивает на свободе и неприкосновенности своих прав, но даже предъявляет притязания на светскую власть. Впрочем, и империя передавала мало-помалу церкви многие свои права и функции; церковь перерастает государство, отнимает почву из-под его ног.

В этом отношении особенно важна судебная власть, которую получили епископы даже в делах светских. Еще до Константина и Миланского эдикта христиане предпочитали судиться у своих единоверцев, а не у язычников. Грациан в 376 году издал эдикт, по которому преступления духовенства против порядка и дисциплины духовной судятся епископами. Но судебная власть епископа далеко заходила за церковные границы: не только два клирика обычно судились перед ними, но и клирик с мирянином и даже два мирянина, если были согласны на это. Сам апостол Павел порицал, если кто из общины идет на суд «неверных, а не святых». Константин нашел этот обычай уже существующим и только санкционировал право суда епископов по церковным делам христиан. Он смотрел на епископа как на обыкновенного третейского судью; применяя к нему светские римские законы, Константин постановил, что если стороны раз доверились его суду, то уже не имеют права на какую-либо дальнейшую апелляцию.

Но и этого мало: епископ имел право разбирать дела и по наследству (следовательно, чисто светские), и брачные: почти всякое деяние, наконец, которое государство наказывало, было и в религиозном смысле безнравственно и в силу этого подлежало духовному суду. Характер процесса заключался в следующем: судья произносил приговор на основании более или менее явных фактов обвинения. Епископ – судья совести: перед ним должно быть открыто самое тайное. Существовал даже церковный закон, говоривший, что «всякий, кто знает о тайном преступлении и не доносит епископу, подлежит такому же наказанию, как и преступник». Подобное расширение епископских прав отчасти может быть объяснено неудовлетворительным состоянием тогдашнего судебного состава. Аммиан Марцеллин отзывается весьма дурно о судьях и в особенности об адвокатах того времени.62

Одни, говорит он, осаждают деятельно дома богатых вдов и сирот, сеют недоразумения и вражду, распространяют и увеличивают до бесконечности маловажные ссоры и друзей и родных; они исполнены ненасытного формализма, в длинных проволочках оттягивают время судебного разбирательства и употребляют всякую хитрость, наглость и целый поток болтливой риторики, чтобы одурачить судью или провести его.

Другие принимают в высшей степени почтенный и сдержанный вид; на лице их – глубокомысленные складки; это ученые, глубоко посвященные в таинства науки, которая вследствие противоречивых постановлений находилась в страшном беспорядке. Едва раскрывали они свои почтенные уста, из них так и сыпались названия давно забытых законов, что должно было внушать особенное уважение к их неисчерпаемым знаниям. Но едва они пронюхают богатого клиента, как тотчас же тайком сообщают ему тысячи юридических уверток и обещают ему счастливый исход его дела, даже если бы он сам донес на себя, что убил свою мать.

Третьи приобретают клиентов криком, бранью и лаем, навязываются ко всякому процессу, отрицают и покрывают своим криком самую ясную истину, умеют навязать процесс самому миролюбивому человеку и запутывают дело на суде в такой неразрешимый клубок, что самые правдивые и благонамеренные судьи не могут добиться никакого толка.

Четвертые – глупые, но по-своему хитры. Низкой местью они умеют приобрести себе место за столом богатых и здесь обжираются, сколько возможно. Они едва прочитали один какой-нибудь кодекс, и когда заходит речь об авторе, они принимают его имя за название какой-либо заморской рыбы или другого лакомого блюда. Все их искусство состоит в уловлении доверчивых клиентов, процессы которых они потом под тысячей предлогов протягивают от одного года до другого.

Очевидно, что при подобном состоянии римской адвокатуры епископский суд являлся учреждением благодетельным как для христиан, так и для язычников.

С другой стороны, епископская власть усиливается вследствие некоторых имущественных привилегий и освобождения церкви от многих повинностей. По закону Грациана 377 года «не только епископы, но и пресвитеры, дьяконы анагносты (чтецы), экзорцисты (изгонятели бесов) и привратники освобождаются от принудительных должностей в городских куриях и от личных повинностей». Сверх того, имения духовенства также освобождены от многих повинностей: военного постоя, дорожных и натуральных повинностей. Земли духовенства были обложены только поземельной податью. Нет сомнения, что подобные льготы вели и к злоупотреблениям, которые в свою очередь вызывали эдикты, несколько ограничивавшие права церкви. Блаженный Иероним, упоминая про последние, говорит, что следует досадовать не на стеснение прав духовенства, а на те причины, которые вызвали новые постановления, то есть на злоупотребления самого духовенства.

* * *

К концу IV века относится распространение в христианской церкви новой силы, которая сохранила важное значение во все Средние века, именно – монашества.

Свое начало монашество ведет со времени гонения Диоклетиана, когда многие христиане искали убежища в пустынях Египта, которые можно назвать настоящей митрополией монашества. Беглые христиане собирались толпами около знаменитого Антония,63 одного из первых христианских пустынников; первые монашеские общины образовались недалеко от Красного моря и в Египте. Песчаные пустыни и бесплодные холмы покрылись многими колониями; монахи жили в тесных хижинах друг возле друга.

Примеру Антония последовал Аммон, образовавший общину близ Меридова озера, Макарий64 –