Мыши - Гордон Рис

Вот сейчас, в эти секунды, молодой полицейский огласит вердикт. Толстяк оказался жив, он уже все рассказал полиции, и мы арестованы; толстяк умер, и мы в безопасности…

И в это мгновение на меня вдруг сошел покой, покой, который приходит со смирением перед лицом необратимого финала. Я столько пережила, что во мне иссякли все чувства, их место заняла тихая покорность; она укрыла меня снежным одеялом, под которым все немело, и уже не ощущалось боли. Я подумала о том, что, возможно, такой же покой чувствуют осужденные на смертную казнь и к ним приходит такое же сладкое смирение, позволяющее пережить заключительную агонию, когда петля затянута на шее и руки связаны сзади, и оно же помогает им умереть с миром…

Полицейский наконец нашел нужную страницу и строго посмотрел на маму.

— Боюсь, я вынужден сообщить вам, — сказал он, — что человек, которому стало плохо с сердцем здесь, сегодня… мистер… — он заглянул в блокнот, — мистер Мартин Крэддок… умер по дороге в госпиталь.

— О, какой ужас!.. — Мама идеально точно вступила со своей репликой, произнесла ее с безупречными интонациями талантливой актрисы, в которых угадывались и искренняя грусть, и непременная сдержанность. — Очень жаль. Мне действительно очень жаль.

Меня окатило волной радости и облегчения, и я с трудом сдержала эмоции. Мне хотелось прыгать до потолка, танцевать, хотелось броситься на шею полицейскому и осыпать поцелуями его ангельское личико.

Он умер! Толстяк умер!

Лицо полисмена приобрело скорбное выражение, которым он хотел обозначить сожаление в связи с внезапной кончиной мистера Крэддока, но получилось не очень убедительно. Я заметила, как он украдкой посмотрел на часы. Ему хотелось поскорее покончить с этой миссией: он явно стремился в другое место.

Он снова выслушал мамину версию событий, но, казалось, больше из вежливости, а не потому, что она представляла какой-то интерес для полиции. Он кивал и поддакивал, но не делал никаких пометок в блокноте, тем более что и миниатюрный карандаш уже убрал в нагрудный карман. Он оглядел гостиную, как будто надеялся, что сейчас вдруг выскочит маленькая собачка и даст повод сменить тему.

Когда мама закончила, повисло долгое неловкое молчание. Полицейский, которому явно уже было невмоготу, с трудом пытался подобрать уместные слова:

— Я так понимаю, у него давно были проблемы с сердцем. Он только что вышел из госпиталя.

— Неужели? — воскликнула мама. — О, как печально!

После очередной неловкой паузы он попытался изречь некую прописную истину из житейской философии:

— Что ж, это жизнь. Каждую минуту кто-то рождается, каждую минуту кто-то умирает. Так устроен мир, не правда ли?

Возник еще один мучительный момент, пока его слова витали в воздухе, но мама благоразумно прервала его, прежде чем кто-нибудь из нас прыснул бы со смеху. Она резко поднялась со стула и сказала:

— Что ж, вы, должно быть, очень занятой человек. Мы очень признательны вам за то, что нашли время приехать сюда и сообщить нам новость. Это очень любезно с вашей стороны.

Я тоже встала, и, увидев меня, полицейский подскочил со своего кресла с куда большей прытью, чем к тому обязывало его положение. Мы, все трое, еще какое-то время постояли в гостиной, неловко переминаясь с ноги на ногу, явно скрывая облегчение от того, что беседа закончена.

— О, пока я не забыла… — Мама взяла очки толстяка с крышки пианино. — Врачи «скорой» забыли это.

Полицейский взял в руки большие очки и, казалось, готов был отпустить шутку в их адрес, но вспомнил обстоятельства, при которых они были потеряны. Очки идеально уместились в его нагрудный карман.

Мы проводили его до двери и вместе с ним спустились во двор.

— Это его машина? — спросил он, указывая на нее своей фуражкой.

— Д-да, — ответила мама, не в силах скрыть нервную дрожь в голосе.

Он подошел к водительской дверце бирюзовой машины и заглянул в салон. Он оставался там несколько минут. Я бросила на маму вопросительный взгляд, и она в ответ лишь пожала плечами, но я заметила, что хмурые борозды вернулись на ее лоб.

Полицейский наконец закрыл водительскую дверь, потом обошел машину и встал, положа одну руку на пояс, а другой почесывая у виска.

— Странно, — озадаченно произнес он с еле заметной улыбкой.

— Что такое, офицер? — Мамин голос прозвучал уже не так убедительно, как прежде. На ее лице появилась какая-то растерянность.

— Ну, она припаркована так аккуратно. — Он наконец отыскал то, что могло заинтересовать его в этом скучном поручении. — Я хочу сказать, ведь у него был сердечный приступ, но ему удалось припарковать машину идеально, четко позади вашей. И не только это, он поставил ее на нейтралку, не забыл про ручник, заглушил двигатель и положил ключи в карман — и это при том, что испытывал страшную боль. Просто поразительно!

Он просиял и взглянул на маму, но она, казалось, совсем не знала, как реагировать; ей с трудом удавалось выдерживать этот ясный взгляд голубых глаз.

— Сила привычки, я так думаю, — сухо произнесла она.

— Должно быть, — рассмеялся он, засовывая большой палец в карман брюк, — должно быть. Но это невероятно, вы согласны?

— Да, — с явной неохотой мама заставила себя согласиться с ним, — трудно поверить.

Полицейский еще какое-то время таращился на машину с откровенным изумлением, потом тряхнул головой и со словами «С чем только не приходится сталкиваться на этой работе» развернулся и направился к патрульному автомобилю.

— Мы пришлем кого-нибудь сегодня вечером, чтобы ее отогнали, — бросил он через плечо. — Вряд ли вам захочется, чтобы она неделями перегораживала вам выезд!

Он включил зажигание и, шутливо отсалютовав нам, уехал.

45

На следующий день, в воскресенье, мы с мамой проспали. Мы нарушили заведенный распорядок и побаловали себя роскошным завтраком — яйца с беконом, грибами и помидорами. Мы завтракали за кухонным столом, просматривая многочисленные приложения к воскресным газетам.

Мама помолодела лет на десять; усталость, жуткое напряжение вчерашнего утра бесследно исчезли с ее лица.

— Хорошо спала? — спросила я.

Она широко улыбнулась:

— Очень хорошо, спасибо, Шелли, действительно очень хорошо. Как младенец.

Я тоже улыбнулась. Мама снова могла спать. Это было добрым знаком.

Тот день обладал какой-то особой, волшебной магией, как Рождество. После всего, что случилось накануне, после всего, что нам пришлось пережить, начиная с рассвета одиннадцатого апреля, после тошнотворных «американских гонок», в которые превратилась наша жизнь, пришло великое облегчение.

Я была на вершине блаженства. Я ощущала себя выжившей жертвой кораблекрушения, которой, после долгих недель дрейфа в открытом море в хлипкой шлюпке, среди волн размером с дом, удалось спастись, и я вдруг оказалась у пылающего костра, завернутая в одеяла, со стаканом горячего питья. Я воспринимала как чудо каждую мелочь повседневного мира — все, что раньше казалось обыденным и не достойным внимания: с восхищением смотрела, как грибная шляпка молока медленно прорастает в темных глубинах кофе в моей чашке и пылинки кружат в луче света, напоминая вращение небесных тел во Вселенной; я с интересом разглядывала крохотные пурпурные сосудики на опущенных веках мамы, пока она читала газету; вслушивалась в отдаленный колокольный перезвон, сливающийся в кристально-чистую мелодию из идиллического прошлого. Я смаковала все это, я любила все в этом мире только за то, что оно было.

Мы переоделись только ближе к одиннадцати, но даже и потом снова уселись за кухонный стол и продолжили чтение газет за очередным кофейником свежего кофе.

Мы почти не говорили о вчерашних событиях, но то и дело кому-то из нас приходили в голову мысли, и тогда мы вновь возвращались к этой теме.

— Как ты думаешь, шантажист говорил правду? — спросила я. — Ну, насчет того, что ни с кем не делился своими догадками о нашей причастности к убийству Пола Ханнигана?

Мама задумалась.

— Да, думаю, что да. В конце концов, он ведь сказал нам правду о своей болезни.

— А то, что у Пола Ханнигана нет близких родственников, которые могли бы разыскивать его?

— Трудно сказать. Во всяком случае, он говорил это со слов самого Ханнигана. Но интуиция мне подсказывает, что теперь все кончено. Я действительно в это верю.

Чуть позже мама воскликнула:

— Представь, если бы я убила его, Шелли! Нам бы опять пришлось избавляться от трупа, да еще от этой чертовой машины. Ты только представь!

Я покачала головой, в шоке от мысли, насколько близки мы были к тому, чтобы снова войти в эту пещеру ужасов. Что бы мы стали делать с трупом толстяка? Закопали в саду? Вырыли бы яму в огороде? А что с машиной? Опять бросать ее где-нибудь со всеми вытекающими последствиями или столкнуть в одну из тех шахт в национальном парке, как я предлагала? Было невыносимо думать об этом…