Каменные клены - Лена Элтанг

Она бросила кофту на кресло и прошла мимо меня к лестнице, в комнате повеяло чем-то знакомым — не то перепрелой травой, не то слегка заветренным бри.

Я хотела было остановить ее, спросить, куда это она направляется — но тут утренний свет, желтоватый, как сырная корка, высветил ее лицо, и я поняла, что она не станет читать моих вопросов, даже если я побегу за ней следом с блокнотом в руках.

Младшая перестала быть младшей, подумала я, пытаясь унять разливающееся отчаяние, она обратилась в Хедду в кожаных шлепанцах, образца восемьдесят восьмого года. Вязаная кофта. Безмятежное упрямство. Только глаза остались прежними — два мелких, ледяных аквамарина без оправы.

У мачехи они были блеклые, огромные, прямо как у синеволосого Будды в храме Тодайдзи — у того каждый глаз был по метру, а лицо как комната, на него, наверное, ушла вся японская бронза и целый холм древесного угля.

В детстве я часто разглядывала этого Будду в мамином альбоме, еще там были олени в парке, которые клянчат печенье, японки с мерцающими улыбками и лаковая красная этажерка храма. Я долго репетировала японскую улыбку перед зеркалом, нацепив мамины клипсы, но ничего не получалось, даже если оттянуть уголки глаз пальцами.

На первой странице альбома были две английские строчки, угловато написанные сверху вниз: тысяча золотых бодисаттв — тысяча золотых улыбок.

Как с облаков ты можешь обозретьВсе царство вдруг: границы, грады, реки.

Почему я пишу о прошлом в третьем лице, о настоящем — в первом лице, а о будущем — совсем не пишу? Потому что прошлое и настоящее — это литература, жалкая тайна состоявшегося вымысла, и я пишу о своем персонаже, как положено: с прохладным отчуждением или с жарким приближением. Градус накала здесь не имеет значения, ведь мы выдумываем новую реальность для того, чтобы аккуратно разрушить ее — дерево за деревом, птицу за птицей, насыщаясь наступившим молчанием.

Писать же про будущее — все равно что шептаться со смертью, ведь все неизвестное это, в каком-то смысле, смерть, верно? Диалог без ответа, безнадежный, как движение всадников по краю терракотовой вазы.

Понимаете, смерть это не бой, а сдача оружия, acta est fabula, пьеса сыграна — в античном театре так оповещали о конце спектакля. Поэтому я пишу о ней во втором лице, и на вы — вежливо разговаривая с превосходящим противником.

Вежливо, но без уничижения, dolce ma non pederasta! как говорил один болонский дирижер на репетиции Аиды. А может — и не было такого дирижера вовсе. Не успеешь кого-нибудь вспомнить, как выясняется, что его не было.

Зачем я пишу дневники, вместо того, чтобы разговаривать вслух?

Затем же, зачем галлы, явившись на похороны, бросали в костер письма, адресованные мертвым.

Затем, что слова душат меня, не умея вырваться из моего тела, сорваться с распухшего, тяжелого от обиды языка. Какой смысл давать словам волю, когда сам несвободен?

Почему Гамлет медлит и не убивает короля? Не потому ли, что ему будет смертельно скучно жить без ненависти, жизнь с ненавистью — это как тесное французское кафе, множащиеся зеркала делают его неоглядным.

Первый дневник я сожгу, а второй у меня украдут. Или — наоборот.

Ну и пусть — к тому времени Гамлет убьет короля, а я придумаю себе нового персонажа. Или двух. Да я целый город могу придумать под горячую руку.

Apres tout, c'est un monde passable, сказал Вольтер, когда у него кончились чернила.

…С той же женщиной, у которой у самой в руках календарь, замасленный и блестящий, как янтарь, ты избегай и встречаться.

Я не слишком-то скучала по Эдне А, хотя много о ней писала. Я редко скучаю по людям, которых хорошо знаю, — ведь их всегда можно придумать заново. Когда Младшая уехала, я придумала себе несколько Младших и вертела ими как хотела. Похоже, однажды мне придется придумать себе Луэллина Элдербери, но это будет непросто, гораздо труднее, чем слепить восковую куколку с малахитовыми пуговицами вместо глаз.

Другое дело — вещи, по вещам я сильно скучаю.

Вишгард моего детства пустеет на глазах, вещи, которые я любила, давно исчезли, а их хозяева умерли или переехали. И все же я вижу их, когда прохожу мимо мест, где они жили раньше: стеклянный шар с кусками колотого льда на стойке Il Terrazzo, парковая скамейка на львиных лапах, бронзовый пеликан на крыльце посудной лавки, аквариум с бессмертными рыбками в витрине аптеки — все это было до меня, и будет, когда я уеду, а уеду я очень скоро.

Хозяин Il Terrazzo продал свое кафе сети Старбакс, и оттуда сразу пропали газеты на занозистых палках и сепии в рамочках, аптекарь Эрсли умер, а рыбок, наверное, выплеснули в море, теперь в витрине стоят разноцветные колбы с подкрашенным чаем, что до ледяного шара, то он укатился куда-то далеко по дороге из желтого кирпича, как сказал бы учитель Монмут.

Вещи исчезают так же, как люди — раз и навсегда. Правда, в очень солнечную погоду можно разглядеть их дрожащие точечные контуры в воздухе или тень на беленой стене.

А в дождливые дни я иногда вижу следы маминых босых ног на мокрой садовой дорожке.

Табита. Письмо девятое

Тетя Джейн, знаю, что мне не стоит тебе это рассказывать, но Донне я рассказать не могу, а если стану держать в себе, меня разорвет, как воздушный шарик в абсолютном вакууме.

Тетя, я должна признаться тебе — я была с Луэллином в постели. То есть, не совсем в постели, но это не важно. Это было совсем не то, о чем я думала. И совсем не так, как я себе представляла.

Уфф, не могу писать об этом, меня даже в жар бросает от злости. Чересчур образованные мужчины понятия не имеют о любви, ты была права. Особенно те, что не от мира сего. Ничего не поделаешь, придется с этим смириться, ведь я непременно выйду за него замуж.

Я даже знаю, куда мы переедем! Не пугайся, но это далеко — в Ирландии, возле самого моря. Я давно это знаю, хотя он мне толком ничего не рассказывал, мы вообще еще толком не разговаривали. Я сама поняла — когда в первый раз пришла к нему полить цветы, еще в начале марта.

На стене в его спальне висят две фотографии в одинаковых рамках, судя по качеству бумаги — выдранные из журнала. На одной — церковь Успения в Бэксфорде, а на второй — церковь Непорочного Зачатия, похожие, как две капли воды, можно было и одной фотографией обойтись.

Я сразу поняла, что это город, в котором он хочет жить, просто так церковные шпили на стену не вешают. На работе я залезла в Интернет и прочитала про этот Бэксфорд много хорошего: например, там есть гавань, а в гавани птичий заповедник, где зимуют исландские белые гуси!

Да хоть бы и вороны, тетя Джейн, мне все равно где жить, я буду жить там, где захочет он. Или совсем жить не буду.

Твоя Т.

Дневник Луэллина

в одном древнем папирусе сказано: бог создал сновидение, чтобы указать путь спящему, глаза которого во мраке, эка завернул неведомый египтянин! я мог бы сказать: бог создал воровство, чтобы объяснить одному удрученному сыщику, с кем он имеет дело

теперь, когда я вернулся, еще в автобусе обнаружив, что украл в кленах вовсе не дневник с немилосердными планами, а тетрадь-близняшку, теперь, когда я вернулся, я оторваться не могу от своей добычи, этот дневник я сам хотел бы писать, сам! только таких чернил у меня сроду не водилось

женщины не имеют желаний, это все одни только кривляния, писала вирджиния вулф в моей любимой книге про женщин [102] — ну нет, вирджиния, детка, тебе следовало прочесть лицевой травник, написанный женщиной, состоящей из одних только желаний, но живущей в железной узде

это я в одной из уолтонских церквей видел — железную узду для ведьмы, так и называется, хотя с виду что-то корявое, неприличное, похоже на намордник с кляпом из магазина для садистов

мне объяснили, что так в этих краях наказывали непокорных, злонравных женщин, и я сразу подумал о саше — что должно произойти, чтобы она вынула свою затычку, отстегнула железные скобы и перестала себя наказывать?

моя бабушка, та, что была ирландкой, любила старинные поговорки, сказал я доктору майеру, явившись к нему без звонка, так вот, она говорила: ум человека — как собачий хвост, уж если он кренделем — сколько ни выпрямляй, все равно загнется

представьте, доктор, мой ум загнулся, будто хвост зеленого шотландского пса ку-ши — он у него лежал на спине в свернутом виде, а сам пес был ростом с теленка, беззвучный и смертельно опасный, ходил он только по прямой, а в непогоду прятался в расщелинах скал

нус-с, какие у вас претензии к вашему загнувшемуся уму? спросил герхардт майер, усаживаясь в кресло, он стал чуть небрежнее с тех пор, как я начал опаздывать с оплатой счетов