Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. - Ефим Друц

Пела Роза и все на него смотрела. Будто жили они одной семьей, а чужие были, не понимали друг друга.

Леший дико огляделся вокруг. Тьма чуть посветлела, сырость пробирала до костей. Костер и Роза как бы слились в один огненный столб. Федька стоял под сосной на коленях и истово молился: за мать, наверное, молился. И Роза такая была — не просто иконы почитала, а искренне, от души христианскому Богу верила и в церковь ходила. Раз попали они в деревню. Пока он делами занимался, смотрит — Розы с детьми нет. Люди говорят: в церковь пошла. Он туда.

В старой деревенской церкви, которая только что была отреставрирована, еще пахло краской и ярко сверкали росписи, молилось несколько старух, а в углу, отдельно от них, стояла на коленях Роза, рядом с ней, видимо давно обученные молитве, шептали слова прощения его сыновья, и хотя молились они искренне, Леший заметил, как священник был неприятно удивлен появлением цыган в церкви, все время обходил их стороной. Впрочем, Роза и не подходила к кресту, видно, ей казалось, что общее причастие не для нее, а ей достаточно тихой молитвы за свои беды, за сыновей, за мужа, за табор, за неприкаянность и одиночество, в котором она жила, и может быть, просила Бога либо дать ей покой, либо избавить от жизни, которая ее не щадит и которая ей не под силу.

Леший едва дождался конца службы, чтобы увести из церкви Розу и сыновей. Ничего он ей не сказал, только старался с тех пор, чтобы сыновья были больше с ним, чем с матерью, чтобы росли мужчинами, а не божьими угодниками. Цыган только на себя положиться может — ни Бог, ни закон его не защитят. У цыган свой Бог и свой закон, а что у чужаков принято — то пусть им и останется, они свою жизнь никому не навязывают, только почему-то другие пытаются в их жизнь влезть.

Леший очнулся и увидел, как тихо, отделившись от табора, Риста подбежала к Федьке и стала его успокаивать, уж больно нелепо она уговаривала его, как-то по-матерински гладила, и Федька послушался ее, встал с колен и, стараясь не глядеть на страшную фигуру матери-покойницы, пошел вместе с Ристой к цыганам. Кольнуло Лешего в сердце, как ни потрясен он был появлением Розы, а ревность все же взвилась в нем. Риста и Федька оба молоды, красивы, она пляшет как никто, он гитарист на славу, вот и спелись, сплясались. Тут недавно Риста табор от беды отвела своей пляской. Были в городе небольшом, зашли на окраине в столовую, а там, известное дело, есть нечего — килька в томате да чай с речным песком. Мужики стоят, человек десять, на столе водка и пиво, а закуски никакой. Как цыган увидели, так спьяну и завелись:

— Самим есть нечего, а тут еще цыган корми.

Кто за бутылку схватился, кто за нож, ну, быть бы неладному. Да тут Риста сразу в центр выскочила, прошлась так, что все замерли, а она давай петь:

Девушка — молодочка,Ты — моя красоточка,До чего ж ты статненькая,Как серебряная ложечка!Едут сваты к тебе,Замуж звать тебя хотят.

Федька не растерялся, схватил гитару, благо всегда с собой, да такой концерт они закатили, что потом мужики наперебой весь табор угощали, чем могли. Вот так. Артист, конечно, большое дело, да разве жизнь от этого легче? Все равно он Ристу не отдаст, хоть с собственным сыном придется схлестнуться. Посмотрим, хватит ли у того смелости на отца руку поднять.

Вот Роза стоит, за его жизнью пришла, потому что умерла страшно, и он, конечно, виноват, ну, не впрямую, в петлю он ее не толкал, да только из-за Риеты у них с Розой совсем плохо стало. Она ему, понятно, не перечила, не угрожала, такого цыганка не посмеет, но однажды попросила: «Опомнись, мне и жить незачем, если ты к другой уйдешь».

Но он ее не послушал. Риста, как ветер, трепала его, никто, кроме нее, ему не нужен был. Тогда младший и сбежал в город, в ансамбль, сказал матери: «Не могу отца видеть. Уеду в город. Мне так лучше будет, да и ты приезжай, ты ведь тихая, не таборная».

Знал он, чем отцу досадить. Всю жизнь Леший говорил, что жить в таборе надо, что мало осталось настоящих таборных семей, что ансамбли — это город, это оседлость, а где оседлость — там смешение с чужаками, скоро цыган совсем не останется. И вот собственный сын ушел из табора, можно сказать, по его вине, в глаза людям смотреть стыдно стало. Он о Гришке с тех пор и слышать не хотел. А Роза совсем замкнулась в себе, похудела, постарела, петь перестала, сидит молча, как деревянная, и жизнь из нее постепенно уходит. Говорила ей Мара, что плохо это кончится, если душа из живого тела уходит — человек жить не может, душу удержать нужно, как бы жизнь ни била. Но, видно, поломалась Роза, тяжко ей было все эти тридцать лет, хоть и был он с ней не так суров, как другие цыгане со своими женами, но уж больно она не от мира сего. Правду она говорила, не куражилась, как он к Ристе отошел, как перестал совсем с Розой постель делить, так и кончилась ее жизнь. Вернулся табор с дневных трудов, а она на сосне висит. Сняли ее, погоревали, как положено, но отпевать не стали, нельзя самоубийцу отпевать и поминальные молитвы читать. Так похоронили. А каково это ее душе? Она так в Бога верила, душа ее туда, к нему, рвется, а ее здесь, у недоброй земли оставили. Вот и пришла она за ним. Этого она ему никогда не простит. Видно, его смерть пришла, если Роза, его кроткая Роза, стоит вон там, за огнем, и жаждет убить его. Но он так просто не дастся, он еще поборется. Во-первых, он ничего никому не скажет, а закажет поминальные молитвы за нее, во-вторых, хватит разговорами заниматься, пора к делу переходить. У него сейчас самый возраст: силы есть, деньги есть, опыта накопил — на три жизни хватит. Он может стать вожаком. Вот он, нынешний баро, стоит, крестится и огонь поджигает. Еще не стар. Всего на пять лет старше его, Лешего, еще чернота есть в волосах и в бороде, глаза сверкают, лоб высокий, умен, ничего не скажешь, даже мудр, но уж слишком. К чему эти древние законы? Надо хитрым быть, изворотливым, богатым. Тогда и удача будет, и табор не разбредется по свету, и все пойдет по закону, как у цыган заведено. Только брезговать ничем не надо, а то все чистенькими хотят остаться. А как, когда весь мир против тебя? Баро все под других подлаживается, справедливым хочет быть. Ведь это надо же: если кто попадается из таборных, то выручает он только тех, кто по глупости попал или несправедливо взяли, а про остальных говорит: «Пусть отсидят, умнее будут!»

Правда, во многих местах уже знали его «справедливость» и с ним считались, но тем, кто сидит, от этого не легче, уж он-то, Леший, знает, что к чему. Вот вернется пара таких сидевших, они вожаку покажут «справедливость». «Справедливость» — только для своих, а чужаки сами за себя постоят. Если соблюдать их интересы, то давно цыгане прогорели бы: либо с голоду сдохли, либо стерли бы их с лица земли. По каким только землям не прошли они — от Индии до Англии, от Египта до Китая, — тысячи и тысячи лет дорог, везде жили, ни с кем не воевали, но ни с кем и не смешивались, а потому и выжили. Земля не держала, меч не сек. Только и было оружия: хитрость да нож, а если бы не это, сгинули бы без памяти о себе, как тысячи других народов. Это он, Леший, а не нынешний баро, знает, какое оружие нужно цыганам, их маленькому табору. Совсем мало людей. Если дело так дальше пойдет, то табор вымрет, исчезнет. Нужно, чтобы молодые здесь оставались, здесь рожали своих детей, и не меньше пяти человек — он Розе простить не мог, что у него только два сына, — но по-хитрому надо с молодыми, по-умному. Вроде и отпускать, но отпускать так, чтобы они поняли, что лучше вольной жизни нету, чтобы бегом обратно бежали и на коленях ползали, чтобы приняли их в табор. Вот тогда они уже и сами не уйдут, никогда не уйдут. Жизнь покатится своим чередом.

Крик ужаса разнесся над табором. Леший очнулся от своего полубреда-полуяви и увидел, что огонь пошел по траве. К счастью, он двинулся вниз, к реке, и там пропадал в песке. Но если здесь торфяная почва — быть беде. Леший вскочил и сделал шаг к огню. Ему показалось, что он слышит тихий стон, и он в ужасе попятился назад. Подняв голову, он увидел, как тень Розы начала расти в полумгле, вытягиваться над лесом, уходить вместе с предутренним туманом. Наконец брызнули первые лучи солнца, над соснами, над рекой повисли оранжево-розовые облака. Огромный костер догорал, женщины стали разгребать остатки пуха, заливать огонь водой. Кто-то побежал к коням, насмерть перепуганным этой ночью и долго не дававшимся людям. Все ожили, зашевелились.

Мара подошла к Лешему:

— Смерть за тобой идет!

Он вздрогнул:

— Не каркай, старая, замолю грехи и поживу еще, поборюсь.

— Нет, судьба по пятам ходит. Готовься!

Леший только отмахнулся с досадой. Теперь будут судить да рядить за его спиной. Многие рады страху и унижению его, а многие и сами испуганы и за этот страх будут его ненавидеть.

«Эх, Роза, Роза, что же мне теперь делать, — думал Леший, — теперь ты мне не подвластна, да и никому из людей. Какая сила движет тобой, чем тебя умилостивить? Что делать, чтобы ты забыла тот страшный миг, когда осталась одна на сосне?»