Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Головня Вселенной» – светлоглазый Демка перепугался от неожиданных полетов на руках деда и заревел.
– Папа, папа! Он боится.
– Молчи, Анисья. Парадом командую я, и Демид Мамонтович Головня – мой полный единомышленник и соратник. Нет такого зла, через которое мы с ним не перешагнули бы. Вперед, вперед, на полное изничтожение гидры эгоизма!
И долго еще Мамонт Петрович разглагольствовал о всесветной путанице, с которой суждено будет сражаться Демиду Головне, а дочь чем ближе подходила к деревне, тем подавленнее было ее самочувствие. Ее пугала встреча не только с норовистой Маремьяной Антоновной, но и с Демидом.
«Он еще подумает, что я навязываюсь ему. И сына, скажет, потому Демидом назвала».
Отец что-то говорил о Степане Вавилове, о том, как к нему припожаловала Шумейка и как показал он себя стоящим председателем колхоза, а сам Мамонт Петрович с осени прошлого года работает заместителем председателя.
– Ты, папа, очень переменился!
Анисья такого отца не знала. Тот Мамонт Петрович был добродушный, терпеливый, иногда резкий, нескладный и угловатый, увлеченный планетами и астрономией, а этот – весь занят был земными делами, но вместе с тем не было мягкости, отзывчивости у нового Мамонта Петровича. Он будто не понимал, что Анисье сейчас не до колхозных перемен.
– Хэ! Переменился! Мы все, Анисья, переменились. Если бы не произошла большая перемена, ты бы сейчас где находилась?
– Папа, папа! Не надо!..
– Великолепно все понимаю и знаю. И про твое самочувствие, и про твои думы. Сам неоднократно находился в таком положении, – твердо ответил отец. – Потому и радуюсь перемене. Это же, это же – как открытие новой планеты!
V
Грозовая туча перевалила за Амыл и там гремела. И как это бывает летом, враз прорвалось солнце – и стало жарко.
Но где же знакомая поскотина? Ее перенесли в деревню, а тут все распахано. Мамонт Петрович сообщил, что они теперь с Зыряном в колхозе – заглавные фигуры. Сам Степан Вавилов достает стройматериалы, какие-то трубы, рельсы, автопоилки для коров, нажимает на подшефный судостроительный завод. А он мечется на своем Плутоне от одной бригады к другой, из поселка в поселок.
– Как зорька, так я на Плутоне. На коня – и пошел? Годы вот только подкузьмили: разматываю шестьдесят третий.
– Значит, Степан разошелся с Агнией?
– Разошелся. Как приехала его хохлушка, так и кринки побили! Да она ничего, живет. Молодчина! Женщина, можно сказать, героическая. Показала себя лицом в деревне. Сразу, как приехал Степан, распрощалась с геологами и вступила в колхоз: сама назвалась в доярки на ферму. Может, хотела к Степану поближе быть, привязать его к себе. Да не судьба, видно! Полтора года доила коров. Натура! Нонешний год поставили ее заведующей животноводческой фермой. Андрюшка трактористом работает, а Полина – в оппозицию ударилась: переметнулась к Демиду Боровикову и фамилию отца приняла. Не девка, а гвоздь со шляпкой.
Так вот про какую Полину говорил мастер по сплаву леса…
И, как бы между прочим, Анисья спросила:
– Демид Филимонович женился?
– Хэ! Интересуешься?
– Просто так.
– Про лебедя сказка! Ишь ты, «просто так»! А что, если я скажу: женился и от счастья ног под собой не чует, тогда как? Э?
Анисья не знала, куда спрятать собственное лицо от глаз отца.
– Правильно, Анисья. Какой может быть разговор про Демида Боровикова, когда вот он, у меня на руках, Демид Мамонтович? Мыслимо ли с двумя совладать? Я так и заявил Демиду Филимоновичу: напрасно, говорю, интересуешься Анисьей Мамонтовной. Если бы она, говорю, имела к тебе касательство, то письмо прислала бы.
– А он что, интересовался?
– Неоднократно.
– Спрашивал?
– Говорю, неоднократно. А я ему: нет, говорю, писем, и не жди.
На пригорке показались поскотина и знакомые березы на кладбище.
– Ты мне покажи, где ее похоронили, – тихо промолвила Анисья, не взглянув на отца.
Мамонт Петрович молча открыл ворота поскотины. И, когда Анисья провела за собой Плутона, закрывая ворота, спросил:
– Может, в другой раз?
– Нет, лучше сейчас.
– Тогда пойдем. Привяжи Плутона у поскотины. Мамонтович спит, как богатырь. Умаялся, сердечный. Пусть отдыхает, пока на руках носят. Когда сам понесешь – тогда не отдохнешь. «Давай, – скажут, – Головня, разворачивайся на всю катушку. Грей, не скупись!» Ну да мы с ним на тепло не скупые. С нашим удовольствием! – И, взглянув на деревню, видневшуюся в низине, продолжал: – Кабы все люди понимали, что на тепло нельзя скупиться! А ведь как некоторые живут? К чужому огню руки тянут, а свой за тремя шубами носят, чтоб наружу не вырвался. Ну, пойдем!.. VI
Тихо, словно спросонья, шептались гигантские березы, – какие растут, наверно, только на кладбищах. Они толпились в беспорядке, подобранные и стройные, гладкие, без единого сучка до своих пышных лохматых шапок. И там, вверху, в синеве неба, шептались листвою, словно им было известно нечто великое и таинственное, чего не могли знать люди, занятые земными делами. Березы будто держали совет и переговоры с беспредельным простором небес, с наплывающими тучами, с ночными звездами и со всей Вселенной. Под этими высоченными березами Анисья с отцом казались маленькими.
Тихо, очень тихо шелестят вверху березы.
Здесь где-то, на этом клочке Вечности, могила старца Ларивона Филаретыча Боровикова. И если бы мертвые действительно могли воскреснуть, то первым праведником поднялся бы Ларивон. Это он привел общину раскольников на Амыл.
По крестам можно было понять, какие разные люди нашли здесь пристанище. У старообрядцев-филаретовцев – массивные кресты из целых бревен с тройными перекладинами: одной косой и двумя прямыми. У юсковцев-федосеевцев – кресты нарядные, шестиконечные, с накрылкой конусом, как в часовнях. У правоверцев – с двумя перекладинами. Кое-где между старыми могилами и крестами виднелись тумбочки со звездочками. А вот и могила бабки Ефимии…
– Разве она здесь похоронена?
– А ты не знала?
В дальнем углу кладбища, у самого обрыва в пойму Малтата, там, где Дуня поставила крест давно усопшей Дарье Юсковой, единоплодной сестре своей, нашла себе последнее пристанище мать Анисьи, так много напетлявшая в жизни. Сосновый крест с одной прямой перекладиной еще не потемнел от времени. Холмик могилы аккуратно выровнен. В ногах могил сестер Юсковых шумели четыре березы из одного корня. Анисья их сразу увидела и тут же вспомнила другие четыре березы, в тени которых недавно сидела на обочине тракта. Было нечто жуткое в таком совпадении. Глаза Анисьи тревожно перебегали с берез на два креста – черный, перекосившийся Дарьи Елизаровны и с одной перекладиной – матери. Анисья почему-то не подошла близко к могиле и все смотрела на прямую перекладину. Будто мать, распахнув руки, намеревалась схватить дочь в свои смертельные объятия. И Анисья вспомнила в подробностях, как впервые свиделась с тем подозрительным военным мужчиной, который потом оказался ее отцом и убийцей матери. Что же такое произошло все-таки?
«Мама, мама! Зачем ты так жила?» И, как бы продолжая мысль Анисьи, раздались слова Мамонта Петровича:
– Кругом сама запуталась и успокоилась от руки бандита. А все могло быть по-другому…
«Все могло быть по-другому», – с горечью думала Анисья. Закрыв глаза ладошкой, она тихо плакала, мелко вздрагивала. Слезы у ней струились между пальцами. Волосы и платье сушило солнце. На затылке и на спине Анисьи отпечаталась узорная тень: солнце цедило свои жаркие лучи сквозь березовые папахи.
«Все могло быть по-другому!..»
И Анисья вдруг поняла до щемящей боли в сердце, что здесь, на этом клочке Вечности, живая она со своим малюткой-сыном и с Мамонтом Петровичем, и еще живые березы, и небо над ними, и сама земля, заросшая густой травою, но нет жизни в тех, кто лежит в могилах. Для них все кончено! Во вчерашнее возврата нет.
– Живое – живым, и хмель задора – тоже для живых. Молодой и выдержанный временем хмель. И что будет постоянное брожение молодого хмеля.
Но есть же какая-то связь между живыми и мертвыми? Есть же нечто, что еще вяжет Анисью даже с мертвой матерью? Есть, есть! И это нечто – очень
