Жар-книга (сборник) - Татьяна Москвина

Она. Я думаю, это понимают многие люди нашего поколения.

Он. Те немногие многие, что остались жить. Да, «надо жить» – как вы там говорите на сцене.

Она. Ничего другого нет и не может быть, только это. «Надо жить», и всё. Сколько ни думай, лучше ничего не выдумаешь.

Он. Ты в это веришь? В то, что надо жить?

Она. Только в это и верю. А ты?

Он. Нет. И никогда не верил. Я живу, потому что всему живому положено жить и хотеть жить. А не потому, что «надо жить». Кому надо?

Она. Возможно, что «надо жить» говорят себе люди, когда им не очень хочется жить. Чувство долга не самое худшее из наших чувств.

Он. Да, Лина, ты изменилась.

Она. Только дураки не меняются.

Он. У меня остались твои письма.

Она. Я не стану требовать вернуть их назад, потому что у меня тоже есть твои письма, и я их тебе не верну.

Он. Нам будет что почитать в старости.

Она. Я, собственно, об этом и забочусь…

Они смеются.

Он. А помнишь, как ты приехала в Ени…

Она (обрывает его на полуслове). Нет. Нет, Коля. Нет.

Может быть, звучит Варя Панина.

Он. Интересно, как ты живешь теперь?

Она. Ты мог бы зайти.

Он. Да.

Она. Фильм «Актриса» – это ведь по твоему сценарию?

Он. Да.

Она. Фильм средний.

Он. Просто дрянь. Мне это уже давно безразлично. Лина, я… хотел просить тебя об одном одолжении.

Она. Да, я слушаю.

Он. Я только что развелся. Есть трудности с жилплощадью, я хочу достроить дачу и жить там какое-то время… Ты не могла бы одолжить мне денег?

Она. Сколько?

Он. Сто тысяч.

Она. Конечно, я одолжу.

Человек-примечание. В то время Ангелина Иосифовна была состоятельной женщиной, одолжение этой суммы не обременило бы ее. Но Степанова дала Эрдману сто тысяч рублей без возврата. Насовсем. Сказав – «можешь не возвращать».

Она. Он был такой… жалкий. Это было ужасно.

Человек-примечание. Надо жить…

Она. В 1962 году я сыграла одну из самых своих любимых ролей – актрису Стеллу Патрик Кэмпбелл в пьесе «Милый лжец». Много лет Стелла, выдающаяся актриса, умная образованная женщина, вела переписку с великим драматургом Бернардом Шоу.

Человек-примечание. Драматург и актриса – как это было близко Степановой. И как далеко – ведь те далекие жизни осуществились в полной мере. Шоу написал десятки пьес, Стелла играла в них. Никакие диктаторские рыла не вмешивались в их судьбу. Война, потеря близких – все это коснулось и Шоу и Кэмпбелл, ведь жизнь, даже самая блистательная, всегда трагична и заканчивается у всех одинаково. И все-таки на британском острове участь драматурга и актрисы вышла совсем иной, чем на русских просторах.

Он. Николай Эрдман умер в 1970 году, в бедности и забвении. Его знали и чтили немногие друзья, сохранившие память о великолепном остроумном человеке, прирожденном драматурге… «Самоубийцу» поставили в России почти через шестьдесят лет после написания.

Она. Когда умер Николай, я была на гастролях.

Он. Не приехала.

Она. Нет.

Человек-примечание. Надо жить…

Она. Ангелине Степановой было суждено прожить без малого девяносто пять лет – она умерла 17 мая 2000 года. Когда она шла коридорами Художественного театра, люди невольно трепетали от страха и почтения – шла живая история театра, великая актриса, женщина с несгибаемой волей и железным характером.

Он. Лина-Линуша, моя Худыра, мой Пинчик…

Она. Прожив долгую жизнь и вспоминая разные ее периоды, не могу найти ничего похожего на ту молодую порывистость, бесстрашие, безудержную смелость в преодолении преград, стремление к самопожертвованию… Это бывает раз в жизни, это удел молодости!

Человек-примечание. Так Степанова комментировала свою переписку с Эрдманом в старости.

Он. А за мной пришла «великая усталость», о которой я писал в молодости.

Она. Может быть, она пришла оттого, что ты…

Он. Что – я?

Она. Ничего, Коля, ничего…

Человек-примечание. И в завершение нашего представления, мы можем сказать с уверенностью: удивительно разнообразно, интересно и долго люди любили и мучили друг друга в первой половине двадцатого века!

Он и Она (напоследок поют).

Шумит ночной МарсельВ «Притоне трех бродяг»,Там пьют матросы эль,Там женщины с мужчинами жуют табак.

Там жизнь не дорога,Опасна там любовь,Недаром негр-слугаТам часто по утрам стирает с пола кровь.

Трещат колоды карт,И глух червонцев звук.В глазах горит азарт,И руки тянутся невольно к поясам, как вдруг…

В перчатках черных дамаВошла в притон так смелоИ негру приказала:– Налей бокал вина.

Средь шума, гама, дракиЗа стол дубовый селаИ стала пить c усмешкоюСовсем одна.

И в «Притоне трех бродяг»Стало тихо в первый раз,И никто не мог никакОтвести от дамы глаз.

Лишь один надменный взорВ плен той дамой не был взят:Жак Пьеро, апаш и вор,Пил вино, как час назад.

Скрипку взял скрипач слепой,Приподнес ее к плечу.– Что ж, апаш, станцуй со мной,Я танцую и плачу.

Шумит ночной МарсельВ «Притоне трех бродяг»,Там пьют матросы эль,Там женщины с мужчинами жуют табак.

Там жизнь не дорога,Опасна там любовь,Недаром негр-слугаТам часто по утрам стирает с пола кровь…

2010

Жар

(«Конечно, Достоевский!»)

Петербург, июнь. Жарко. Молодой человек, очень худой, небритый, в черной кожаной куртке, застегнутой наглухо, идет по городу и что-то бормочет про себя. Иногда он останавливается, жестикулирует, смеется своим интересным мыслишкам.

Тоненькая девушка на высоких каблуках, с длинными темными волосами, облокотилась на решетку канала. Смотрит на воду. В воде жизнерадостно плавают отходы цивилизации.

Ветхий старик в длинном старом пальто, с такой же ветхой собачкой, входит в кондитерскую. Там есть несколько столиков, продают кофе и пирожные. Старик, ни на кого не глядя, садится за столик, вынимает из кармана сверток с печеньем, неряшливо ест. Собака беззвучно лежит у него в ногах.

Звонят колокола Владимирской церкви. Подъезжает такси, из него выходит красивая, дорого одетая женщина с печальным лицом. Перекрестившись, отправляется в церковь.

Чумазая девчонка схватила у торговки с лотка грушу и убежала. Торговка ругается вслед.

Пьяная мамаша ведет за руку ребенка лет десяти, мальчика. То есть скорее он ее ведет, тянет домой. Хорошо, что пешеходная зона, и мамаша может выписывать ногами кренделя, не опасаясь машин.

– Федька, черт! Здорово, пропащий! – на худого молодого человека в кожанке налетел гладкий, веселый, увесистый. – В прошлом году всем классом собирались, тебя не было, в позапрошлом не было, звонили – ни фига. Ну, что, как дела-делишки? Ты же вроде в университете? На каком курсе? Что, давай пошли, тут за углом, отметим встречу, а? Года четыре не видались, да? Ты чего тормозишь – не узнал меня, что ли? Я Максим, Максим Травкин. Помнишь, как ты меня ненавидел в десятом классе? Руку мне прокусил – во, гляди. На всю жизнь отметина осталась. Пошли, пивка дернем, а?

Несмотря на то, что Федя ничего не отвечает ни на одну реплику Максима, тот его тянет в подвальчик, и Федя идет.

Старик задремал в кондитерской.

– Эй, дед! – тормошит его уборщица. – Давай домой иди. Хватит тут сидеть. Тут люди сидят, а ты тут… – Заснул, – объясняет она посетителям. – Ну что ты будешь делать. Давай, давай, собирайся.

Две девушки, жующие пирожные, одна вертлявая, модная, стройная и другая – полноватая, но привлекательная, румяная, с длинной косой, вступились за деда.

– Да что он вам, мешает? – сказала та, что с косой. – Пусть посидит.

– Может, он голодный, – добавила модная. – С голоду спит. Вон какой старый. Еще неизвестно вообще, что с нами будет в таком возрасте.

– Ничего он не голодный, – говорит продавщица. – Мы ему и хлеб даем неликвидный, и печенье, и кофе сколько наливали. Это наш дед, известный.

– Он давно к нам ходит, – подтверждает уборщица. – А мы тоже не без креста, правда, Лариса?

Старик очнулся, смотрит перед собой без выражения.

Красивая женщина с печальным лицом ставит самые дорогие свечи перед образом Божьей матери, что-то шепчет, плачет.