Смерть президента - Виктор Пронин

— Журналисты сейчас будут здесь. Всех приглашать не стал, перебьются. Думаю, тебе стоит пройти в ту комнату и подождать, пока они соберутся. А потом выйдешь и сядешь за этот стол.

— При одном условии… С одной стороны от меня будешь сидеть ты, а с другой стороны — Анжелика.

— И как это понимать?

— Союз бандитизма, банков и всего прекрасного, что есть на этой земле.

— Ты в самом деле считаешь, что мы с тобой в одной связке?

— А разве нет, Ванька? Разве ты этого не знал? Разве мы не работали вместе до того, как я здесь появился?

— С тобой стало трудно разговаривать, Каша!

— Почему? Я перестал ругаться, я усвоил твои слова, доводы… Перестал потрясать автоматом…

— Лучше бы ты им потрясал, как раньше.

— Банкирам это понятнее?

— Банкирам так проще.

— Пошли, Каша, — сказала Анжелика, которой надоел этот перебрех. — Побереги силы для журналистов.

Оказавшись в отдельной комнатке, примыкающей к кабинету, Пыёлдин и Анжелика закрыли за собой дверь и расселись в низких кожаных креслах. Только сейчас до Пыёлдина дошло, что его прежний образ кровожадного бандюги, захватившего скопище банков, уже не годился. Кровь лишь поначалу вызывает оторопь, а потом она только смешит, как, впрочем, и все на этом свете. Любая оторопь, и в чем бы ни была ее причина, заканчивается смехом.

Перемены, которые Пыёлдин ощутил в себе, оказались как нельзя более кстати. Во всем нужны перемены, нельзя слишком долго применять одни и те же приемы — в любви, в бизнесе, в политике. Ловят бандитов на однообразных приемах, разоблачают жуликов, выводят на чистую воду банкиров, любовников без выдумки, без дерзости, без блеска глаз и шалых неожиданностей — гонят.

И правильно делают.

К исходу первых суток Пыёлдин понял, что положение, в котором он оказался, начинает закисать, теряется темп, исчезает неожиданность. Такие моменты он чувствовал всегда — когда воровал, подделывал документы или срезал подсолнухи у простодушных хохлушек.

Сейчас понял — новый костюм кстати.

И превращения, которые начали в нем происходить, — кстати. Похоже, Анжелика это поняла даже раньше его. «Наш человек», — одобрительно подумал Пыёлдин, коротко взглянув на красавицу, которая расположилась в соседнем кресле и, чуть прикрыв глаза, смотрела на Пыёлдина, то ли удивляясь происходящим в нем переменам, то ли вызывая каким-то колдовским способом все новые превращения. Наверно, все-таки колдовство, наверно, все-таки магия — неожиданно бросив на нее взгляд, Пыёлдин заметил множество искорок между кончиками ее пальцев на отставленной руке, заметил маленькие голубоватые сполохи между ресницами…

— Нравлюсь? — спросила она со странной полуулыбкой.

— Да, — сказал он.

— Очень?

— Да!

— Навсегда?

— Да, Анжелика, да!

— Это хорошо, — кивнула она, и бриллианты на ее короне полыхнули как никогда ярко острыми иглами-лучами. — Ты правильно отвечал. Мало людей, способных произнести слово «да» — твердо, внятно, без оговорок и уверток. Не могут произносить «нет». Ты же без труда трижды произнес «да». Ты сильный человек, Каша. Такие люди встречаются реже, чем один на миллион.

— Что же говорят остальные, когда им нужно с чем-то согласиться?

— Ха! — Анжелика взмахнула рукой, и огоньки на кончиках ее пальцев побежали в радостном хороводе. — Говорят «пожалуй», «скорее всего», «неплохо бы» и так далее. То есть нечто такое, от чего потом можно отказаться. Дескать, неправильно меня поняли, дескать, иное я имел в виду, дескать… когда человек говорит «да» или когда он говорит «нет», он сам, добровольно отрезает себе пути к отступлению.

— Я правильно тебя понял? На встрече с корреспондентами я это должен иметь в виду?

— Да.

Пыёлдин встал, прошелся взад-вперед и вдруг ощутил перемену. Прошло какое-то время, пока сообразил, — он стал выше, пол как бы отдалился от него.

— Тебе не нужно ни к чему готовиться, — сказала Анжелика. — Сообразишь по ходу. Ты в порядке. У тебя не только костюм, сейчас у тебя и мозги в порядке.

— Ну что ж, соображу по ходу.

Пыёлдин и раньше замечал за собой особенность — самые нужные, правильные и неуязвимые слова выскакивали из него совершенно неожиданно, в последний момент. Он готов был клясться, что за миг до того, как следователь задавал самый каверзный, провальный вопрос, у него и в помине не было доводов, которые он так самозабвенно начинал выкладывать дотошному дознавателю. Потом долго удивлялся — откуда взялись у него эти единственно спасительные слова, кто за него придумал так выстроить объяснения, что ему в конце концов давали всего два года вместо положенных десяти?

И даже теперь, когда в этом стеклянном Доме деньги горой лежали перед ним, не взял, от миллионов отшатнулся, хотя, казалось бы — ребята рядом, готовы поддержать и словом и огнем, вертолет под рукой, боевая машина, способная летать между домами, нырять под воду и выныривать, забиваться в лесную чащу и выползать из леса…

А вот не взял.

Что-то остановило.

Теперь только понял — был обречен.

Государство, армия, спецслужбы не выпустят его с такими деньгами, потому что на кону достоинство власти. С помощью своих радаров, спутников, перехватчиков и прочего хитроумного дерьма все равно вычислят, распознают, окружат и возьмут, не считаясь ни с какими потерями. А деньги его рассуют по собственным карманам, чтобы потом заявить на весь мир, что удалось, дескать, преступникам сбросить доллары в условленном месте, как-то изловчились, сволочи, их припрятать…

Нет, только амнистия, полная и безоговорочная!

Пыёлдин криво усмехнулся про себя — слова об амнистии слишком уж живо напоминали полную и безоговорочную капитуляцию. Он понимал, что настаивает именно на этом, на капитуляции государства перед ним, перед Пыёлдиным. Конечно, многие будут уязвлены, многие лишатся высоких своих постов, начнется великая кадровая чехарда на всех уровнях. Новые лица замелькают, более молодые, голодные и бесстыжие, хотя представить себе более бесстыжих, чем те, которые сейчас шастают по государственным коридорам, нелегко. «Найдутся, — горько усмехнулся Пыёлдин, — более алчные и спесивые всегда находятся, хотя, казалось бы, куда дальше, куда дальше…»

За дверью послышался сдержанный опасливый шум — видимо, кабинет начали заполнять корреспонденты, собравшиеся чуть ли не со всего земного шара. Их количество нисколько не смущало Пыёлдина, мало трогала его и их техника, позволявшая заглянуть не только ему в душу, но и за пазуху, в карман, поймать его оробевший или озверевший взгляд, наверняка заглянут и под подол Анжелики — вот там их ждет настоящее потрясение, от которого народы не скоро придут в себя…

Осторожно скосив взгляд, Пыёлдин попытался понять ее настроение, отношение к происходящему, к нему, в конце концов. Но красавица выглядела, как всегда, беззаботной, уверенной, и легкость была в ее взгляде, в движениях, именно легкость.

— Ну ладно, — проворчал Пыёлдин. — Ну и пусть.

— Что? — улыбнулась Анжелика.

— Все хорошо, прекрасная маркиза… Все хорошо… Сгорела только крыша, прекрасная маркиза… И дом от верха и до низа… А в остальном все хорошо.

— Ну и прекрасно!

— Да? — удивился Пыёлдин ее безмятежности. — Ты в самом деле уверена, что все будет хорошо?

— Ты, Каша, страшно везучий человек. Ни одна Альфа, Омега, Сигма, Дельта, Гамма и прочие специальные подразделения не смогли бы взять этот Дом. А ты взял. Так было суждено. А раз суждено, то и сомневаться нечего. Там уже все решено, все согласовано и все документы подписаны.

— Где — там?! — сорвался Пыёлдин.

— Там, — и Анжелика показала указательным пальчиком вверх. — На небесах. Видишь ли…

Анжелика не успела закончить — открылась дверь, и на пороге возник бледный Цернциц. Он внимательно посмотрел на Пыёлдина, на Анжелику, будто подозревал, что они занимались чем-то безнравственным. Но, видимо успокоившись, сделал глотательное движение.

— Они здесь, Каша, — сказал он. — Ждут.

— Дождутся, — весело улыбнулся Пыёлдин.

А Цернциц с легким содроганием увидел, что зубы у того белые, ровные, не имеющие ничего общего с теми темноватыми пеньками, которые совсем недавно кое-где торчали из его десен. Видимо, странные процессы в организме Пыёлдина продолжались.

Немногие слова Анжелики о его везучести, о том, что сама судьба выбрала его своим орудием, сняли с Пыёлдина напряжение, он тоже почувствовал себя легко и шало, а когда поднималась в душе неуправляемая волна куража и безрассудности, он уже знал — все получится, мать их за ногу!

— Через полчаса тебя будет знать в лицо каждый житель земли, — произнес Цернциц каким-то непривычно смазанным голосом. Ему, видимо, хотелось откашляться, но он не смел.