ЛЮ:БИ - Наталья Рубанова

«…летишь, летишь себе над асфальтом, не думая даже – бессмысленно! как звук, как краска, как фонема – уворачиваться от залихватских потоков воды, обрушивающихся аккурат на темечко: но в том-то все и дело, что головы нет, голова не нужна, голова вообще не имеет значения… ливень тем временем припускает; вода доходит до щиколоток, до колен, дао смыло – пожалуй, теперь лишь вплавь, вплавь, смотрите-ка, как романтично, особенно на фоне грозы, пронзающей обложенное нёбо неба…» – Ирма Р. откидывается на спинку вертящегося стула, зажмуривается: имеет ли хоть что-то значение? А? Не слышна-а!.. «…и вишен спелых сладостный агат», ну да, ну да…

Да разве забудет Ирма ливень?.. Разве забудет – его? Его, такого настоящего и ни на кого не похожего? Его, не добившегося – да потому что не просившего, никогда ничего не просившего – ее руки? А ведь она готова, уже готова была, как пишут авторы женского рода-племени, всё отдать (слишком поздно?) – он же, привычно выстраивая элегантную защиту из букв (не пробиться, никогда не пробиться за этот его забор – выше неба! впрочем, она особо и не пыталась: эгоизм, маятник настроений, капкан для собственных чувств: ловушка нетерпеливого сердца!), выбрал роман с литературой: ущемленное самолюбие (Ирма слишком долго не разводилась – он, в свою очередь, жил со своей истеричкой словно б «в отместку»), гордыня, раздутое «писательское» эго – и, как всегда, треклятое русское «кто виноват» и «что делать» (штамп, сказал бы он, штамп – уж Ирма-то знает!)…

По привычке она покупает его книги. Ей нравится смотреть, как красиво стареет он на фотографиях. Нравится читать его интервью. Представлять, что было бы, если б, точка: аплодисменты, Ирма Р., бурные продолжительные аплодисменты!

Какой расточительной, какой сумбурной оказалась, в сущности, вся твоя жизнь! (Смех в зале). Тебе семьдесят пять… Семьдесят пять, ну и что? Что такое семьдесят пять? сопротивляется она. Просто число, фикция! Вставные зубы, очки и «мерцалка» – тоже фикция? Зачем, для чего? Почему нас так мучают? Сколько можно? Всё давно – давным-давно! – ясно!.. Что еще хотят донести до агонизирующей анимы смекалистые занебесные ремесленнички? Каких озарений, какого еще развития ждут от простых смертных, загнанных в безвоздушье трехмерности, будто стадо баранов – на бойню?.. Неудачная метафора, сказал бы он, крайне неудачная.

Неужто она, неужто она одна во всем и виновата? Но чего ждала Ирма «всю жизнь и еще пять минут» – каких таких лун, «люблей», откровений? Как вообще случилось, что они – потерялись? Возможно ли такое? Возможно ли, Ирма кричит, такое, чтобы два человека, созданных друг для друга, потерялись лишь из-за того, что кто-то не сделал банальный первый шаг?..

Не сделал первый шаг – она прокусывает нижнюю губу до крови (как это красиво, сказал бы он, как чувственно, «как ты прекрасна, о, возлюбленная моя…» – черт, черт! не думать, не позволять! И – не жалеть, только вот ни о чем не жалеть, иначе крышка, крышка: Ирме ли не знать, что такое крышка?..) – не сделал первый шаг по причине страха, глупого «подросткового» страха быть отвергнутым? О, лучше не сделать, чем жить с ледяным «нет», которое размозжит однажды твое, и так чуть живое, сердце в лепешку – да что там «в лепешку»: и места-то мокрого не оставит – так ты превратишься, что и требовалось доказать, в овощ: ни-че-го не захочешь, ни-ко-го, ни-ког-да… Ирма понимает, да, понимает: он просто боялся – последствия подобной катастрофы непредсказуемы: так, после очередного анекдота, над которым только что лежал весь дом, человек выходит в сени и вешается – а ведь неизвестно, что он сделал бы с собой, откажи ему Ирма (а она – она что сделала б?)… Как глупо, бог мой, думает Ирма, как глупо! Они могли, они просто обязаны были быть счастливы! (его ирония: обязаны?..). К чему все эти ранящие короткие встречи, все эти «тайные поездки», ложь, наконец?.. «Стоп! Хватит! Я умоляю вас! Я не могу! Действительно не могу больше!! Кончайте свою историю, кончайте же скорей!! Если вы думаете, будто можете издеваться над персонажем сколько хотите, то ошибаетесь – персонаж может и отказать вам! Да-да, отказать в столе, если угодно! Вам не о чем будет писать, слышите? Не о чем!» – …щелк, в креслах, щелк, в креслах, щелк, щелк, в креслах, щелк, Ирма в креслах, щелк, Ирма в креслах, щелк, щелк, Ирма в креслах, в креслах, в креслах, щелк, stop: Ирма в креслах…

Она хватается за сердце – перед глазами плывет: какое-то там мая, гром, гроза, и он – в белых брюках, в черной шелковой рубашке – мчится к ней с корзиной черешни (фантом?), перемешанной с крупными градинами. Однако он (этого не было в первой версии сценария) падает: грудное молоко с жертвенной кровью рыси, прошедшей сквозь игольное ушко, растекается по асфальту.

[чешуекрылые]

Софья Аркадьевна – в просторечии Соньша (хоть горшком, лишь бы не в печь – трафаретная присказка: какая, впрочем, не трафаретная? всё уже было – и та заношена!..) – закрывает глаза и щиплет себя за руку: если не сон, то что? что тогда? почему ёжик в тумане, почему неправильно (читай – аритмично; таблетка-таблетка, я тебя съем!) колотится сердце и, пропади все пропадом, подкашиваются ноги? Оставим, впрочем, вены за скобками, оставим – да и сколько можно о несделанной операции, в самом деле! К чертям собачьим, к чертям! Рондо о потерянном гроше – комунарусижитьхорошопоэма: отставить классику, и вообще – отставить, так нужно, она-то знает, почем фунт… (окончание на усмотрение читающего), знает, да, и не спорьте, не спорьте.

С некоторых пор – пора б признаться – Софье Аркадьевне страшно, невероятно страшно. Пересчитывая в который уж раз так называемые «трудовменяемые» месяцы (мягкий свет ночника, кажется, «зачищает» проводок ее мозга до последнего, дальше – нельзя, невозможно: дальше-то – полное оголение, взрыв!), она, кажется, кончиками пальцами нащупывает мыслеформу тихого ужаса и, обхватив колени руками, начинает раскачиваться; с распущенной гривой – «предмет» зависти обладательниц трех уложенных волосинок – Софья Аркадьевна похожа на, если б кто ту видел, постаревшую русалку. По «платиновой» седине ее мечутся, в такт наклонам туловища, зеленовато-сиреневые осколки спасительного «ночного» освещения – это сны маленькой кареты из чешского стекла: зеркальные отражения вмонтированных в нее крошечных лампочек дарят Софье Аркадьевне иллюзию гармонии, которую, она уверена, на земле уж точно не сыскать, а если даже и «да», то лишь – цитата – «в клиническом случае фанатичной веры да умалишения…».

Нет-нет, у нее, конечно, на это духу-то не хватит, не-ет, – да и как сделать это, как всё грамотно рассчитать? чтоб уж наверняка – и без проблем?.. А ну как обманешься? Покалечиться легче легкого – и тут же тебя в утиль, в утиль, на раз-и: Софья Аркадьевна знает об этих местах, увы, не понаслышке – сама туда к француженке из первой своей школы сколько бегала! Той хоть и под девяносто было, и уж из ума почти выжила, а все одно – страшно: невозможный, до спазмов в горле, неизбывный великий страх – да что там страх: ужас – и вонь, вонь… от вони-то – никуда: запах лекарств накладывается на амбре выделений и, смешиваясь с хлоркой – вечной, неистребимой хлоркой, – уже преследует, настигает, душит, а потом вышвыривает тебя на воздух, где голова поначалу кружится – но то с непривычки, с непривычки…

Именно в минуты таких вот оглушений Софья Аркадьевна и начинала поминать Бога – лихом, лихом: почему допустил, мол, не постарался, спустя рукава дел натворил – а им расхлебывай теперь… Да и кто такой Бог, почему она обязана – кто обязал?! – любить, как пишут все эти кабинетные умники, «сакральную персонификацию Абсолюта»? Кто сказал, что Сущность, создавшая мир и миром тем управляющая (по мере сил, по мере сил… – поди, с массами-то управься, убить легче – вот и случаются «разрядки», барабанит пальцами по коленке Софья Аркадьевна, вот и тошнит-рвет шарик-то: жертвы и разрушения есть, жертвы и разрушения поражают воображение, жертвы и разрушения запланированы Самим, занесены Им в Список Дел Первостатейной – ой-ё!.. – Космической Важности, иначе планетке не выдюжить: все лишнее – к звездам, ba-bach! си-бемоль-ля-до-си, крестись – не крестись, не спасешься), – Сущность непременно добрая и, – ухмыляться после тире, – мужеского пола? Пол, впрочем, думает Софья Аркадьевна, в таких «весовых категориях» не работает. Он/а наверняка уж в состоянии соединить полярные начала: да, Софья Аркадьевна уверена, а как иначе?.. Кроме того, «андрогин» сей, возможно, не что иное как обратная сторона «злой силы» – а ведь, если разобраться, нет никакой «злой силы»: «злая» она лишь в кривом зеркале людских представлений о мирке, которого (отождествленного лишь с социумом), на самом деле не существует – матрица, матрица, как по нотам: ничего нового. («Нельзя же назвать ночь злой потому лишь, что та темна, и…» – мысли вслух, мысли вслух, обрывающиеся на полуслове: в последнее время она все чаще ловит себя на разговорчиках со стеной, глобусом или шахматной доской – не трогать, впрочем, не трогать зря фигурки, иначе опять до утра, а там и будильник, будь он неладен: сову-то не переделать, пристрелить только…). Итак, продолжает Софья Аркадьевна, раз зло есть изнанка добра, следовательно, Дьявол – или, если угодно, «персонификация темных сил», – обыкновенная изнанка Бога, и нечего огород городить: twix, идеальная пара, один плюс один, рекламная пауза… Легче, впрочем, от этого «открытия» не становится, и Софья Аркадьевна продолжает по инерции шевелить губами: но что, в самом деле, есть доброта в Его – трансцендентном, имманентном, каком там еще?.. – понимании?.. Так ли необходима она абстракции под названием вечность? Да вот же они, хрестоматийные льдинки Кая, лейттема всего существования! И ее – тоже, увы…