Останкино. Зона проклятых - Артемий Ульянов

— Как успехи, Рустамчик? — поинтересовался гость, оторвав от полотенца кусок и сложив из него кляп.

— Эта, злюжай, значит, десятка брал амивальку, но утрам…

Новый удар и новый вопль, подбадривающий атакующих спартаковцев.

— Утро не интересно, тупой ты кретин. Днем кто покупал?

— Ну, эта, «нисан» биль, браль амивальку и тасол. А-а-а, сука-а. Больна, а-а-а-а!!!

— Дальше.

— И телка приезжала, на «чироки», с рибенкам. Тоже брала.

Снова удар по той же голени. Теперь крик Рустама воодушевлял футболистов «Алании», перешедших в контратаку.

— Это не телка, а моя любимая жена, мать моего сына, — спокойно пояснил гость, скручивая полотенце в жгут. Скрутив, крепко затянул его над коленом горца. Осмыслив эту нехитрую процедуру, Ильясов стал судорожно дергаться на стуле, словно пытался сплясать удалой танец, не вставая.

— Э, братишка, ти что, зачэм? Я все сказаль, все как зналь! Ти что, э, ни нада! Прашу, будь чилавекам!

— Буду, дорогой. Если ты мне поможешь.

— Памагу! Памагу, гавари, что нада!

— Рустам, собери свои куриные мозги в кулак и спасай свою ногу. Расскажи мне, как ты продавал женщине на «Чероки» омывалку. Посекундно, шаг за шагом. Сможешь?

— Канечна! Канечна! Злюжай. Как ана падьехаль, я не видель — бабки считаль, Слышаль только. Вижю, вишла из тачки, задний дверь открылся и рибенак вишель. Тачка работаль, но она на сигнальку закрила. Падходит, амывалька гаварит, какой харощий есть? Я паказаль, цену назвать, она деньги дала, без здачи. А парнишка немнога стояль, потом в сторона пошель.

— В какую сторону?

— Ат дароги, в сторона заправки, только ливее, к моей палятки ближэ. Женжина амывальку взяла, на парнишку пасматрела и сказала, я точна помню, сказата: синок не хади адин, миня жди. И пашла.

— Куда пошла?

— К парнишки. Я патом ни видель, она за палатку зашла.

— За палаткой кусты, так?

— Да, кусти. Ат них слева забор белий.

— Что дальше было?

— Мне чилавек пазваниль, сказаль, чтоб я ехаль в Мидведкава, там чтоб таргаваль. Я сталь палатьку сабирать, тавар грузить.

— Сколько собирал?

— Минуть двадцать где-та, точна ни знаю.

— Их больше не видел?

— Нэт, не видель. Тачка работать, кагда я уехаль. Я тибе сваим родам клянусь, что все так било.

— Получается, что пойти они могли или на заправку, или в кусты, или забор перелезать, — мрачно сказал гость.

— Чесна, я ни думать, куда ани пашли. Я прадаль и забыль, клянусь. Э, брат, вспомниль. Она ищо мне сказала, кагда амывальку брала… сичаз, пагади.

— Что она тебе сказала, Рустам?

— Слова такое, как бальшой спасиба, но ни так… А, вот… благадарю, гаварит.

— На этом все?

— Да, клянусь претками.

— Ладно, джигит. С этим закончили. Теперь о другом. Ты в девятосто девятом во Владикавказе украл детей у семьи. Взрослых детей, брата и сестру. Помнишь?

— Дурак бил, сам сибэ ни пращу!

— Две недели вы их держали в какой-то дыре. Деньги требовали. Осетинский спецназ их нашел. Сестра инвалидом стала, а брату вы пальцы отрубили. У обоих шок, нарушение речи.

— Я толька украль, а диржал другой, он скатина, садист сраний. Скажу честна, я винават.

— Так вот… Старший брат тех детей — твой кровник. Так?

— Да, кровьник.

— А с тобой Зелимхан Магомедов в деле был?

— Да, бил. Я его знат ни знаю, с тих пор не видэль.

— И Алхаз Караев тоже с вами был?

— Эта он диржаль их, и бабки прасиль, скатина грязная!

— Ага, понятно. А навел на семью ты. Твоя была затея. Так вот, джигит. Караева застрелили в его доме, в Воронежской области, три года назад. А Зелимхану отрезали хер и засунули в глотку. Он тоже помер, да не так легко. Было это совсем недавно, пару месяцев прошло. Остался ты совсем один, Рустамчик. А потому стрелять я в тебя не стану, — примирительно сказал гость, снимая жгут с ноги хозяина. — Не хочется приличным людям удовольствие портить. Ты им нужен живым и здоровым. Так что ты береги себя.

Отстегнув наручники, гость удалился. А хозяин так и остался сидеть на стуле, спиной к телевизору, который показывал долгожданный матч «Спартак» — «Алания».

ПОВЕСТВОВАНИЕ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ

Храм Тихвинской иконы Божией Матери утопал в свежей апрельской листве, возвышаясь своим изяществом над бренными окрестностями. Яркое теплое солнце питало его купола золотистым светом, который служил маяком для тех, кто нуждался в утешении и покаянии.

Заходя во двор храма, отец Алексий жаждал тишины и покоя. Тепло, исходящее от намоленных стен, дарило ему уверенность в своих силах, которая ему была так нужна для следующей встречи с рогатым.

Пройдя несколько метров по церковной земле, он вдруг услышал звук, чуждый этому месту, нечто такое, что не должно звучать в церковных приделах. Какофония визгливых злых голосов нарушала тончайшую гармонию, выстроенную молитвами, колокольным звоном и пением хора. Удивленно оглянувшись по сторонам, он обнаружил, что мерзкая акустическая волна пробивается сквозь стены небольшой дощатой постройки, притулившейся в углу двора. Подойдя к ней ближе, он увидел табличку, утверждающую, что в этом строении находится церковная община. Недоуменно пожав плечами, Алексий тихонько вошел внутрь, чуть пригнувшись в дверном проеме.

Внутри было людно. Активные прихожане, участвующие в жизни храма, толпились широким кругом, внутри которого бесчинствовала мерзкая склока. Был слышен голос обвиняющий и голос успокаивающий, который изредка пробивался сквозь ураганный поток негодования и угроз. Толпа нестройно вторила то одному из них, то другому, высказывая коллективное мнение, которое никому не принадлежит и за которое никто не отвечает. Со стороны это сильно напоминало ежегодное собрание собственников жилья, гаражного кооператива или другого мелкого муниципального образования. Картина была бы обычной в ЖЭКе или собесе, но на церковной земле она казалась дикой и неуместной, как если бы вопль пьяного забулдыги исходил от арфы.

С высоты своего богатырского роста монах видел стержень скандала. Он был женского пола, пронзительно и хрипловато визжащий, преклонных лет и крошечного роста. Напротив стоял пожилой седой дьякон, одетый для богослужения. Он выглядел крайне уставшим и равнодушным, а возражал тихо и монотонно, словно читал Псалтырь. Прислушавшись к визгливой полемике, отец Алексий прояснил для себя только позицию бабульки, потому как от дьяка доносились лишь отдельные слова, а иногда и их части.

— Вы что ж это думаете, что мы стадо бесправное?! А вот и выкусите! Мы часть Русской православной церкви. Мы те, для кого она существует. И мы знаем, как действовать! — верещала бабулька, совершая странные пассы руками. Казалось, она даже подпрыгивает от негодования.