ВСЕ НА ЗЕМЛЕ - Олег Кириллов

4

Дорошин ждал доктора Косолапова. Окликнул жену. Интересовался временем. Ольга Васильевна сказала, что без пятнадцати три. Значит, еще полчаса. Вчера убрали наконец сиделку от кровати. Легче дышать стало. Дорошин призвал на помощь всю свою смекалку по «обрабатыванию» начальства. Знал немало приемов, которые на протяжении многих лет приносили ему успех. А вот тощего доктора одолевал с трудом. Зато как радовался Дорошин, когда удавалось настоять на своем: живет, значит.

Тяжело. Вставать нельзя. Уколы замучили. А самое главное — нет вестей с белого света. Что там, в комбинате, в городе? В райкоме как? С планом что? Обстановка в мыслительной? Если б знать коротко про все — можно было б лежать. А то впотьмах. Даже газеты не дают. Давеча читал «Робинзона Крузо»… Просил хотя бы что посерьезнее. Тощий доктор подумал и сказал строго:

— Не устраивает по тематике? Очень хорошо… Ольга Васильевна, сегодня я пришлю «Муху-Цокотуху». Самый лучший роман. Вот так, мой дорогой.

А Чехова отобрали. Видите ли, рассказы Чехова на мысли наводят разные. А на кой ему чтиво без мыслей?

Слышал, как жена в соседней комнате разговаривала в Рокотовым. Закричал со своей постели:

— Оля! К черту его шли, к черту… Чтоб ни ногой ко мне… Выгоню.

Жена немедленно прервала разговор или стала говорить потише, во всяком случае, ничего больше он не услышал.

Долго потом ругался на Рокотова:

— Мальчишка, сопляк… Знал бы, кого растил… Эка тебя дует от собственного величия. Секретарь…

А злости почему-то не было. Даже не почему-то… Знал, в чем причина. Любил сукина сына Володьку и где-то, находясь иногда в положении трезвого анализатора, соглашался: да, прав мальчишка, прав… Только так надо действовать. Так. Не учтено одно, что действия идут против него, против Дорошина. Против учителя, который годами своим примером и советами делал из него бойца, человека, который видел перед собой только одну цель, не рассеивался на многие замыслы и Шел вперед, ломал все, что мешало, не жалел других, но и себя тоже. Вот так надо жить. И Володька — лучший ученик, учит сейчас учителя.

А дело не сделано. Нет карьера… Нет нового дорошинского карьера. Суперкарьера. Последнего дорошинского взлета. И сил мало. Вот мотор барахлит. А как бы его поддержать на пару лет. Было б как в авиации, на форсаже, при полном напряжении всех сил и возможностей, когда «мессер» в хвост заходит и нет тебе спасения вроде, а ты крутанешь неполную «бочку», «кадушкой» ее называли ребята, и форсажем на высоту, к небу, а оттуда соколом на проклятого «худого», и обе гашетки сразу до предела, и вот уже ковыляет с дымным хвостом враг — и над местом его падения пыльное облако. Был тогда Дорошин тоненький и бледный, хоть кормили в авиации что надо, а по военным временам — так просто замечательно. И сбивал врага, и самого сбивали. А когда встретил в позапрошлом году Витьку Лопарева, бывшего своего комэска, тот его даже не узнал, а когда разглядели друг друга и уточнили вводные, то удивился Витька:

— Ну, брат, тебя сейчас в кабину истребителя втиснуть не просто.

И хоть сам Витька уже генерал-лейтенант, и Золотая Звезда на груди, и комплекцией тоже не из тоненьких, а почувствовал Дорошин в словах старого товарища жалость: отлетал сокол.

Этот постельный месяц сильно сдружил Дорошина с доктором Косолаповым. Вспомнился памятный разговор, когда сиделка почему-то не смогла прийти и в гости заявился доктор, сел напротив с книжечкой и со стопкой измалеванных тетрадей.

— Предупреждаю, разговоров никаких, — сказал он и стал записывать что-то в свои бумаги.

И Дорошин представил себе, что почерк у него такой же большой и угловатый, как он сам, и обязательно обстоятельный до тупости, потому что он принадлежит к той породе, которая лишена воображения и выражает формулировки полностью, не оставляя людям возможности проявить себя в домысливании. Таких людей Дорошин не уважал, потому что они не могут удивить мир ни блеском мысли, ни поступком с сумасшедшинкой. Они рациональны как велосипед, где все правильно и нет ничего лишнего.

И, утешив себя этой мыслью и проникнувшись величайшим презрением к узкой и кривоватой спине доктора, Дорошин закрыл глаза. Правда, выдержал недолго, минут пять, потому что вертелся у него на языке вопрос, который в конце концов и задал он:

— Что ж вы, доктор, при вашем-то старании, а дальше нынешнего поста не пошли? Как понимать, бездарность или что еще?

А спина доктора была неподвижна, и затылок его в венчике седых волос с уютной плешью был совершенно бесстрастен.

— Буквоеды… Рабы инструкций… Представители пещерной медицины… — негромко выбрасывал злые слова Дорошин, полагая, что Косолапов не выдержит наконец. Живой же человек и самолюбивый.

А тот молчал. Потом повернулся и неожиданно добродушно сказал:

— У меня случай был… Артист как-то к нам приезжал… В кино снимался… Да, а тут приступ. Ничего особенного, спазм сосуда функциональный… Да-а-а, но полежать было необходимо часок-другой. Лежит, значит, он и просит меня: «Доктор, меня зрители ждут… Люди, понимаете?» Я молчу. А он мне опять: «Ну совесть у вас есть? Билеты все проданы. В первый раз-за последнюю неделю». Молчу. Ну он затих вроде. Потом меня позвали в соседнюю палату, слышу, он по телефону кричит кому-то: «Толя, выручай меня отсюда…

Здесь какой-то тип меня стережет… Я боюсь, что попал не в больницу, а в сумасшедший дом… И бумаги мои прихвати, а то не поверят, что я — это я…» А тот, видимо, ему советует, как продержаться до его приезда. Прихожу я, делаю вид, что не слышал ничего, а мой артист начинает вдруг мне совершенно диким голосом без всякого слуха петь популярные песни, которые когда-то пел в фильмах. Одну за одной, и глядит на меня эдак затравленно… Уж что он только мне не пел! Весь свой репертуар. А потом вдруг врываются в кабинет четверо мужчин и сразу ко мне с документами: так и так, отпустите товарища, он лауреат, его вся страна знает и так далее. И документы в нос суют. И с его портретом афиши. А артист боком-боком — и к двери. А я за ним следом выхожу и говорю: «Что ж вы так, в кино вы песни очень красивые пели а тут, ну, прямо скажем, бездарно». А его администратор мне и поясняет: «Так в кино же не он пел. Он только рот раскрывал, потому что при записи этих песен, когда звук накладывается, он ревет в студии так, что все уши затыкают». Слуха у человека нет, а он все в музыкальных фильмах играет. Вот такой случай был у меня.

Дорошин тихо посмеялся. Нет, не прост доктор Косолапое. Рассказик что надо.

— Воевали? — спросил он.

— Воевал. С третьего дня войны до мая сорок пятого.

— Что ж в жизни промашку допустили?

— Не считаю… — Косолапое повернулся к нему резко, прямо со стулом. — Не считаю, что промашка имеет место… Работаю, люди уважают, дело знаю и люблю. Сыт, одет, ухожен. Все.

— Счастливы, значит?

— Совершенно. Много лет был в каторге… Да-да, не преувеличиваю. Моя бывшая жена рассуждала очень логично: «Чем старше козел, тем легче домой дорогу находит». Да… Так вот, мой дорогой Павел Никифорович, все было: и семья, и дети, и достаток, а счастья не было. Как в общежитии. Чужие люди приходят домой, и им нет дела до соседа. По-дежурному обсуждают проблемы, причем каждый норовит другого ущемить… Скандалы, крик. И дожил бы до гроба в неведении, если б не Нюрочка… Она сестрой у меня в госпитале была. Скромная, тихая. Оказывается, меня еще тогда любила. А я красотой считал тогда другое… Клюнул по молодости на фотогеничность. Потом каялся. Встретились мы с ней, она за фронтовика тоже вышла замуж, двадцать с лишним лет ухаживала за ним, без ноги он пришел с фронта. Детей у них не было. Схоронила мужа и работала в Славгороде в больнице. Поговорили мы, и понял я, что жил глупо, по-темному, потому что в жизни ценно одно: плечо, которое рядом с тобой в беде, вот что мы видеть в наших близких должны. А коли его нет, так чего ж терпеть-то? Чего?

Дорошин вспомнил, как познакомился с женой своей. Тоже фронт, вылет за вылетом, а морозы страшные, пурга. Однажды, после отдыха в душной землянке, где жили летчики, вышел на улицу. Прошел к самолету. Видит, под крылом сидит девчушка-оружейница и возится с пулеметом. Холодина, смазка замерзает, а она голыми ручонками… И плачет тихонько. Оказывается, она ему к завтрашнему дню неисправность ликвидирует. Он после полета пожаловался инженеру, что один из пулеметов заедает… Это и была Оля. А он-то и не знал, что она его самолет вот уже второй месяц обслуживает, а инженер ей, по его жалобе, нагоняй закатил. Так и познакомились.

— Да, дела, — сказал Дорошин. — Дела… Лет-то вам сколько?

— Шестьдесят четыре… На годок младше вас.

— В одно, значит, время росли?

— Выходит.

— А не поздновато ли с тетрадочками? Может, о другом о чем, а?