На льду - Камилла Гребе

– Будь со мной честен, Йеспер. Разве это нормальные отношения между двумя равными? Он промолчал.

Я лежу в кровати, полностью одетая, и смотрю в потолок. В одном углу дрожит на ветру паутина. На потолке трещина – из одного угла в другой. Рано или поздно квартиру придется ремонтировать, но на какие деньги? И это тоже вина Йеспера.

Во всем виноват Йеспер. Я снова чувствую гнев, но на этот раз этот гнев не придает мне энергии, как это было после поджога гаража Йеспера. На этот раз этот гнев вызывает у меня депрессию. Я словно проваливаюсь в глубокую черную яму. За окном идет дождь. Даже небо сегодня плачет.

Внезапно у меня возникает желание поговорить с Йеспером. Припереть его к стенке и заставить объяснить, почему он так со мной поступил. Надо только найти в себе силы и поговорить с ним на равных, вернуть себе контроль над ситуацией, вернуть достоинство. Все получится, сказала я себе. Со Спиком же получилось.

Перед кабинетом директора была небольшая комната для ожидания с потертыми мягкими креслами и столом секретарши. В кабинет вела застекленная непрозрачная дверь. Я сидела в одном кресле, мама в другом, между нами стоял журнальный столик из светлого дерева, заваленный журналами. Я полистала журналы: «Школа сегодня», «Учительский журнал». Ничего интересного.

За стеклянной дверью сновали тени, но непонятно было, кто там внутри. Мама теребила свою новую яркоголубую сумку и нарочито громко вздыхала, демонстрируя свое раздражение.

– Я не понимаю, почему они не сказали, зачем вызывают меня в школу. Мне надо работать. Я не могу сидеть здесь целый день из-за какой-нибудь глупости. Я так и сказала, когда они позвонили. Мне нужно думать о работе. И о похоронах мужа. И помимо того…

– Мама, пожалуйста, перестань. Они тебя услышат. Она холодно посмотрела на меня.

– Я надеюсь, что ты ничего не натворила. Если так, лучше скажи сразу.

– Что сказать? Я тоже не знаю, зачем они тебя вызвали.

Я посмотрела на часы на стене. Тонкая секундная стрелка двигалась по циферблату, как паучья лапка. Достигнув отметки в двенадцать, она дернулась и подпрыгнула.

– Ты что-нибудь украла?

– Конечно, нет.

– Прогуливала школу?

– Прекрати. Я никогда не прогуливаю.

– Тогда можешь объяснить мне, почему я сижу здесь, а не на работе?

Маме нравилось подчеркивать в разговорах со всеми знакомыми, что у нее есть работа. Она была безработной много лет из-за проблем со спиной, и возвращение на работу много значило для нее.

Она посмотрела на часы на стене. Они показывали десять минут двенадцатого.

– У меня полчаса. Не больше.

Она переплела толстые пальцы и умолкла. Я тоже молчала, не зная, что сказать. Из кабинета директора донеслись звуки, похожие на скрип ножек стула по полу.

– Эмма, – произнесла мама.

– Что?

– А травку ты не курила?

В то же мгновение открылась застекленная дверь, и показалось загорелое лицо директора школы Бритт Хенрикссон. Летнее платье от «Маримекко» мешком висело на ее худом теле.

– Как хорошо, что вы смогли прийти. Входите. Она отступила назад, приглашая нас в кабинет. Мама встала и поздоровалась, я робко последовала за ней. Выражение лица у директора было озабоченное.

На вращающемся стуле напротив письменного стола сидел Сигмунд по прозвищу Фрейд, школьный психолог. Со своей короткой стрижкой, курчавой бородой и коренастостью он больше напоминал отца Пиппи, чем строгого немецкого психиатра. Рядом с ним, потупив взгляд, сидела красная как рак Элин.

– Спасибо, Элин. Можешь идти. Мы с тобой свяжемся, – попрощалась директор.

Элин поднялась и, не поднимая на нас взгляда, вышла из комнаты.

– Как-то тут душновато, – сказала Бритт. – Сигмунд, будь добр, открой окно.

Это действительно было так. В комнате было жарко и душно и пахло старыми потными носками. Сигмунд с трудом поднялся со стула, подошел к окну и открыл его, впустив солнце в тесный кабинет.

– Так получше, – прочирикала Бритт. – Хотите сока? Я кивнула, но мама отказалась.

– Спасибо, нет. Мне нужно спешить на работу. Бритт кивнула, налила сока в белый пластиковый стаканчик и протянула мне. Это был такой же стаканчик, как в столовой, и это меня удивило. Почему-то я думала, что директор пользуется только фарфоровой посудой и что в ее кабинете все лучше и красивее, чем в классах. Бритт поправила платье и аккуратно опустилась на стул, словно боясь, что он сломается.

– Эмма, ты, наверно, знаешь, почему мы здесь сегодня собрались?

Я покачала головой. Откуда мне это знать?

Бритт отвела глаза и прокашлялась. Видно было, что эта ситуация доставляет ей дискомфорт. Сигмунд ничего не говорил, только теребил бороду, с тоской уставившись в окно.

– Что она натворила? – спросила мама.

– Нет, нет, – начала Бритт. – Эмма ничего плохого не сделала. К нам поступила информация, что один из наших учителей… приставал к Эмме.

– Что? – ахнула мама, выронив из рук сумку. Она шлепнулась на пол с глухим звуком.

– Это практикант. Учитель труда. Способный педагог, но, согласно полученным сведениям, он… Эмма, может, ты сама все нам расскажешь? Это ведь слухи, правда? Что он к тебе приставал?

Я не могла ответить. Во рту пересохло, в горле стоял ком.

– Эмма, – заговорил Сигмунд с немецким акцентом, – нам очень важно знать, что в действительности произошло. Ради тебя и других учеников. Так он когда-нибудь приставал к тебе?

Поколебавшись, я кивнула. Мама фыркнула и потянулась за сумкой.

– Что именно он сделал? – мягко спросила Бритт и накрыла мою руку своей. Я тут же отдернула руку.

Рядом с моим стаканом ползала божья коровка с двумя пятнышками. Как поется в той песенке? Можно загадать желание?

– Прости за настойчивость, Эмма, но нам нужно знать. Он тебя целовал?

Божья коровка подползла к краю. Она была так близко, что ее можно было коснуться. Я протянула к ней палец в надежде, что она на него заползет.

– Эмма?

В голосе директора была настойчивость.

– Он тебя целовал? Трогал?

Я кивнула, не отрывая глаз от божьей коровки. В комнате стало тихо. Так тихо, что слышно было шум машин на дороге и смех детей на школьном дворе.

– У вас… – директор замялась, – был половой акт? Половой акт. Я поежилась. Это прозвучало как заразная болезнь. Я ткнула коровку кончиком пальца.

– Да, – прошептала я. – Да.

Божья коровка сменила направление и поползла прочь от стакана.

Стеклянная дверь за нами закрылась. Мама надела пиджак. Она шумно, с присвистом дышала. Лицо у нее было багрово-красное, а сумку она прижимала к груди двумя руками. Мама повернулась ко мне.

Не знаю, чего я ждала. Тирады о том, сколько бед я ей причиняю. Или раздражения, потому что из-за меня ей пришлось посреди рабочего дня тащиться в школу. Но не пощечины, и потому удар был неожиданным. Я чуть не потеряла равновесие, комната закружилась перед глазами, щеку пронзила острая боль.

– Шлюха, – слово мама выплюнула и вышла в коридор.

Ханне

По дороге обратно в участок я заблудилась. Не знаю, как это произошло. То ли я переволновалась из-за разговора с Петером, то ли болезнь начала сказываться. А может, все дело в погоде. Сквозь снежную пелену ничего не видно, и здания словно окутаны белым туманом. Разумеется, таблички с названиями улиц остались на своих местах, но я совершенно не помню, где они находятся и куда ведут. Вся карта Кунгсхольмена словно стерлась у меня из памяти. Снег сыпется за воротник, тает и стекает на грудь. Руки окоченели. Я чувствую, как вокруг меня сжимаются тиски паники. Можно было бы спросить дорогу у прохожих. Например, у женщины с коляской, у мужчины с теннисной ракеткой или у пары, целующейся в арке. Но я не могу. Не могу признаться себе, что не в состоянии найти дорогу обратно в здание полиции.

Ветер рвет капюшон, бросает снег мне в лицо. Вокруг меня один снег и лед. И холодно, как в Гренландии, где живут инуиты.

Я думаю о первопроходцах, пытавшихся покорить полярные территории, часто с трагическим результатом, – Амундсене, Андре, Стриндберге, Нансене… И о Клаусе Паарсе, датско-норвежском офицере, отправившемся в 1728 году в Гренландию, чтобы отыскать норвежских поселенцев, с которыми никто не связывался на протяжении двухсот лет.

Планируя экспедицию, организаторы считали, что молодые сильные норвежцы легко исследуют неизвестный остров на лыжах. В команду, пересекшую Атлантический океан, входили двадцать солдат, двенадцать заключенных, несколько проституток и двенадцать лошадей. По прибытии смельчаков ожидала настоящая борьба с природными стихиями и с соплеменниками. Члены команды подняли бунт, который Паарсу с трудом удалось подавить. Но вслед за бунтом пришла новая напасть. Люди начали умирать от цинги и оспы. Лошади тоже мерли как мухи. Два раза Паарс пытался пересечь остров и оба раза потерпел поражение. Ледяные глыбы были острыми как нож. Под конец даже гренландцы покинули колонию, и мечта Паарса заселить остров датскими аристократами потерпела крах.