Последний разговор с Назымом - Вера Тулякова-Хикмет

– Ярослав, брат, ты можешь мне сказать, почему тебя так назвали? – как-то спросил его ты.

– Имя мое хорошее. Я доволен. Но героической судьбы, как хотелось родителям, не получилось. Видно, подводила фамилия.

Вы познакомились на второй или третий день после твоего приезда в Советский Союз летом 1951 года в гостинице «Москва», куда тебя поначалу поселили. Смеляков все вспоминал два обстоятельства вашей встречи. Первое – как он торопился к назначенному часу, как попал под проливной дождь и вошел в номер, когда с него текло в три ручья. Это бы, может, и забылось, но вот как ты стянул с себя рубашку и надел на него – считал важным. Воспринял этот порыв как некий поэтический знак. А второе обстоятельство уже относилось к его книге «Кремлевские ели», которую Смеляков тогда подарил тебе. Его удивило, что ты взял ее, пролистал все страницы, но не читал, только рассматривал строчки. А потом, довольный, признался:

– Твое лицо похоже на лицо Маяковского, и я боялся, брат, что ты и пишешь, как он, лестницами. (Ты произносил «лестнисами». Звук «ц» в турецком языке отсутствует.) Но второй Маяковский, как второй Шекспир или второй Толстой, литературе не нужен. Нам всем надо стараться идти своей дорогой. А это самое тяжелое дело.

Смеляков рассказывал, что испытал к тебе безоглядное доверие, какое бывает только в раннем детстве. Разговаривать с тобой хотелось так сильно, что он, стеснительный и замкнутый по натуре, стал ходить в гостиницу чуть ли не каждый день. В те первые недели он написал стихи. Они так и назывались «Назым Хикмет в Москве». Ему хотелось, чтобы ты их без усилий понял, и он выбирал нарочно самые простые слова.

Не год один,

а десять с лишним лет

хотел увидеть я тебя, Хикмет…

И вот в Москве,

в гостинице «Москва»,

я слушаю спокойные слова.

Передо мною – строен и плечист, —

из стен тюремных выйдя наконец,

стоит планеты нашей коммунист,

ее рабочий и ее певец.

Но прочесть тебе свои стихи Ярослав Васильевич не сумел. Он исчез столь же внезапно, как и появился. Напрасно ты пытался разыскать Смелякова – все вокруг недоуменно пожимали плечами. И только года через полтора Регина Янушкевич, твоя давняя подруга, под большим секретом сказала тебе, что Смеляков арестован, и ходят слухи, будто его посадили из-за Хикмета. Говорили, что однажды подвыпивший Смеляков пришел к тебе в гостиницу, где было много народу, и стал выяснять, как с тобой обращались турецкие тюремщики. А когда узнал, что они тебя пальцем не тронули, то опасно пошутил: «Считай, Назым, что ты и тюрьмы не нюхал. Подумаешь, одиночка! Да у нас за год следствия ты бы такое крещение прошел, что и ад показался бы раем». Говорили, что после этого ты будто бы попросил Союз писателей «оградить себя от дружбы» со Смеляковым, и тогда его арестовали.

Слух этот, как всякая сплетня, оказался живучим и нет-нет да и всплывает кое-где и сегодня.

Ты понял, что кто-то придумал это сознательно и толково, что кто-то хочет посеять вокруг тебя страх, отпугнуть от тебя людей. И ты решил бороться. Начал публично, везде, где только представлялась возможность, хвалить Смелякова, чтобы спасти его. Неоднократно обращался за помощью к Фадееву, просил его передать письмо в защиту честного коммуниста и поэта «наверх», но Фадеев письма отверг и прямо сказал, что помочь Ярославу Смелякову невозможно – он приговорен к 25 годам. А по поводу «слуха» выразил сомнение, но обещал выяснить, и действительно вскоре сообщил, что имя Назыма в деле Смелякова не упоминается. Потом, после 1955 года оказавшись на свободе, Ярослав Васильевич подтвердил правоту его слов. Надо ли говорить, что ты все последующие годы был особенно нежен со Смеляковым.

Но случались у вас и шумные споры, разногласия в оценках творчества некоторых поэтов, неприятие отдельных стихов – этого всего бывало в избытке.

Однажды в Колонном зале ты услышал, как под аплодисменты Ярослав Васильевич прочел стихотворение «Натали» – о жене Пушкина.

Уйдя с испугу в тихость быта,

живя спокойно и тепло,

ты думала, что все забыто

и все травою поросло.

Детей задумчиво лаская,

старела как жена и мать…

Напрасный труд, мадам Ланская,

тебе от нас не убежать!

То племя, честное и злое,

тот русский нынешний народ

и под могильною землею

тебя отыщет и найдет…

Ты страшно разозлился: если Смеляков думает, что таким образом защищает Пушкина – он ошибается! Он грубо оскорбляет его память!

– А ты представь, что Пушкин сейчас сидит в зале и слушает, как ты угрожаешь его жене.

Но Ярослав Васильевич яростно защищался и единственное, что обещал – никогда не читать этих стихов в твоем присутствии.

– Надо было еще хлеще, хлеще, – настаивал он, когда спор уже кончился.

А через несколько лет, когда тебя, Назым, уже не стало среди нас, я вдруг увидела стихи Смелякова «Извинение перед Натали»:

Теперь уже не помню даты —

ослабла память, мозг устал, —

но дело было: я когда-то

про Вас бестактно написали.

<… >

Его величие и слава,

уж коль по чести говорить,

мне не давали вовсе права

Вас и намеком оскорбить.

Я Вас теперь прошу покорно

ничуть злопамятной не быть

и тот стишок, как отблеск черный,

средь развлечений позабыть.

Нет, не могу читать последние строчки без улыбки, в них весь неколебимый характер Ярослава Васильевича.

Ах, Вам совсем не трудно это:

ведь и при жизни Вы смогли

забыть великого поэта —

любовь и горе всей земли.

Ранней весной 1961 года Смелякова, Светлова и Назыма пригласили на встречу с молодыми передовиками страны в только что построенную гостиницу «Юность». Встреча была назначена на 5 часов, и ты предложил всем собраться у нас пообедать, «повидаться немножко», а потом вместе ехать к ребятам. После обеда, когда все три поэта дружно задымили, Михаил Аркадьевич спросил тебя, знаешь ли ты другие, неопубликованные стихи Ярослава? И услыхав, что нет, настойчиво советовал уговорить Смелякова их прочесть. Ярослав Васильевич сначала наотрез отказался читать что-либо из лагерного цикла. Все знали, что о тюрьме говорить он не любил. Но в тот день, ветреный, серый, что-то в нем, видно, оттаяло, и он прочел:

Когда метет за окнами метель,

сияньем снега озаряя мир,

мне в камеру бросает конвоир

солдатскую ушанку и шинель…

Он читал сначала тихо, каким-то пересохшим ртом, а потом поднялся, ушел к окну, стоял спиной и читал двору нашему, улице, России через закрытые рамы, не очень напрягая голос, но было полное ощущение, что его слышат в эти минуты все! Он не читал даже, а говорил с теми, кого всегда помнил. Говорил, какой-то особой интонацией выделяя строки:

…и если царство вверят одному

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});