Ида Верде, которой нет - Ольга Шумяцкая

— Творение английских инженеров! Спасение русских киносъемщиков! — радостно восклицал Нахимзон.

Шкаф окрестили холодильником, установили на веранде в домике Лозинских и вечером на радостях устроили прием. Коктейли со льдом! Мороженое! Целых три трехлитровых железных бидона с мороженым! Каждый прозрачный кубик смаковали как удивительный деликатес.

Ночью Лозинский обсыпал льдом Идины плечи и прижимался к прохладной коже. Страсть проснулась, он сходил с ума от холодных капель, собиравшихся в ложбинках ключиц, и стискивал зубы, чтобы не перебудить стонами съемочное селение.

За дни молчания Ида отдалилась, и в неверной черноте ночи слегка пьяноватому Лозинскому казалось, что он мнет и рвет мираж, выдуманную диву Верде, отрешенную, спокойную, которая смотрит на него, будто через толщу экрана.

Ночи ему не хватило. Страсть проснулась и днем, когда он увидел, как Ида идет вдоль воды в полуразорванном платье своей героини.

Он поменял мизансцены и велел Гессу снимать ее проход с нижней точки. В кадре оказались босые ступни, колени, Ида оступилась, споткнулась о камень — юбка подлетела, — и в ворохе тряпья мелькнула белая полоска кожи на бедре.

Гесс, как обычно, молчал.

Лозинский не утерпел — быстро закончив съемки, он увлек Иду в домик. Задернул шторы, бросил весь лед из «холодильного рая» ей на живот и распластался сверху.

— Ты, душа моя, любезничаешь со льдом, а не со мной, — хохотала Ида.

Но он уже целовал ее рот, а там, оказывается, тоже пряталась льдышка. И она едва успела прижать его голову к груди, чтобы крик страсти не разнесся над утлыми хибарами, декорациями, травой эфемеровой пустыни, которая начиналась от стен последнего в поселке домика и тянулась до горизонта.

На следующий день холодильный шкаф сломался.

А к вечеру Ида начала кашлять. У нее открылась лихорадка.

Феодориди принес настойку из алоэ — Ида сидела на берегу под навесом, который для нее еще в первые дни придумал художник-постановщик: из степи приволокли гигантские зонтичные растения, высушили, покрыли стебли лаком, а соцветия диаметром в три метра оторочили хлопковой тканью. Феодориди заметил, что она — та, что знаменита высокомерным, равнодушным взглядом, — выглядит очень растерянной.

«Знак болезни, знак болезни, — забормотал Феодориди. — Болезнь не знает еще своего имени, но уже растет, растет…»

— Надо бы послать за врачом, — сказал он Лозинскому.

Тот кивнул, но началась съемка, все забегали, у Гесса в камере полетел какой-то винтик, и целая сцена оказалась загубленной.

Ида безучастно сидела в стороне — сегодня у нее эпизодов не было — и пила настойку, которую оставил ей Феодориди. К вечеру ей стало лучше.

Наконец подул ветер. Бакинский норд.

В середине ночи все очнулись от дикого рева.

Ида сквозь сон подумала, что Лозинский с Гессом придумали ночную съемку и созывают народ своей знаменитой сиреной. Гесс подумал, что из пустыни к ним пришел муэдзин, взял режиссерский рупор и голосом адовой птицы запел утреннюю молитву.

— Землетрясение! — закричал Лозинский. — Что делать?

Впервые за последние недели он крепко спал и теперь, проснувшись, барахтался в кровати как малый ребенок.

По комнате гулял сквозняк, поднимая пыль с земляного пола, устланного коврами.

Разбились стекла.

Дверь не открывалась — как будто снаружи ее придавил великан, который тяжело дышал, сморкался, швырял камни. Так казалось Иде.

Вместе с Лозинским она навалилась на дверь — звякнули петли, дверь поддалась и через мгновение исчезла в темноте. Ее унесло в мгновение ока.

Около декорации таверны поблескивал раскачивающийся огонек. В его неверном свете было видно несколько фигур, которые ползком передвигались по земле.

Ида шагнула в проем стены, откуда вырвало дверь, но порыв ветра отбросил ее обратно, и она едва не разбила лицо, ударившись о кресло.

Рычащую, визжащую темноту прорезали четыре луча — включили фары грузовые машины, которые стояли неподалеку, прикрепленные тросами к каменным глыбам. Мощные автомобили дрожали и вибрировали.

— Лозинский, где вы? — Нахимзон пытался перекричать скрежет и вой стихии. — Разбило декорации баркаса! Доски несет к берегу! Всем укрыться в домах! — Свет в окнах то вспыхивал, то гас, то снова загорался на мгновение, освещая испуганные, растерянные лица.

Рассвет наступил внезапно — будто порыв ветра вырвал солнечный свет из бушующего моря.

Ветер был холодный, злой, и при свете дня шторм выглядел еще страшнее, чем ночью. Волны стали желтые на макушке, впадины их почернели и мрачно сверкали на солнце. Водяная пыль сбивалась в десятиметровые вьюны, которые неслись в сторону берега пугающими стаями.

Съемочный люд затих. Смельчаки перебирались из домика в домик с помощью толстого каната, который перекидывали через песок и крепили за специальные медные крюки, вбитые в землю около каждой глиняной хибары. И обсуждали, снес ли ветер с лица земли кочевничий табун, к которому примкнул сценарист. «Сбежавший сценарист», как теперь называли Грина. И как скоро будут называть его газеты.

К утру третьего дня ветер сник. Или ушел гулять в пустыню, поднимая на ходу красный дым маковых лепестков. Таверну полностью разнесло. Катерок, на котором устраивали вылазки в море и катания на досках по воде, исчез. На камнях лежали выброшенные из моря разнокалиберные рыбы.

Глядя на немигающий глаз рыбы, Ида поморщилась. Голова у нее гудела — была повышена температура. Инфлюэнца поплясывала почти как бакинский норд: то чуть ли не пузырями шли сопли — и вдруг высыхали, то пропадал голос, то начинал бить кашель. Потом наступало улучшение — на час, на два, — возникала легкая эйфория: казалось, что организм очистился, выздоровел, осмелел, хотелось пробежать босиком вдоль кромки воды, защекотать упрямца Лозинского. Но силы так же неожиданно, как появлялись, исчезали.

Феодориди приводил старушку, закутанную в черное. Сквозь сетку на лице только мерцали зеленые глаза да мелькнул такого же цвета изумруд на старческом крючковатом пальце, когда знахарка легкими движениями гладила Идины руки.

Старушка цокала языком, что-то тихо плела Феодориди, а уходя, неожиданно запела низким грудным голосом — совершенно молодым, — увидев на стене фотоснимок, на котором Ида и Лекс шли, обнявшись, вдоль пляжа — оба в полотняных костюмах, расстегнутых почти до пояса. Лекс обожал это фото и всюду таскал с собой.

Старушка оставила настойку на лекарственной смоле ферулы — того самого гигантского растения-зонтика. И Ида вроде бы порозовела.