Там, где бродит смерть - Александр Марков

Левашов давно уже не чувствовал своих пальцев. Вначале затвердели их подушечки, затем онемение поразило фаланги. Холод растекался по ним, как гангрена. Со временем у Левашова стало создаваться впечатление, что пальцы превратились в ледышки и стали такими хрупкими, словно сделаны из хрусталя. Стоит только попытаться пошевелить ими, как они рассыплются хрустальными осколками, но пилот не решался провести этот эксперимент. На протяжении последних полутора часов он сжимал ладонями штурвал аэроплана. Левашов замерз. Наверное, в лед постепенно превращалась и его кровь. Медленно густея, она начинала застывать в венах, и именно поэтому ему становилось все труднее двигаться. Но куда больше, чем холод, его донимал ветер. Он просачивался сквозь одежду и добирался до тела. От него не было спасения. Он гулял по пилотской кабине, утыкался в дверь, отделявшую салон. Она была плотно закрыта, правда не герметично. Это не страшно. В салоне лишь немногим ниже нуля по Цельсию.

Стекла летных очков по краям покрылись инеем. Морозные узоры не успели пока разрисовать лишь самый их центр, который находился напротив зрачков. Казалось, что очки примерзли к лицу, вернее - к защитной вязаной шапочке, и теперь их нужно было либо отдирать, либо ждать, когда они оттают, впрочем, этот процесс, вероятно, ускорился бы с помощью горячей воды. Левашов не мог улыбнуться, потому что скулы уже не подчинялись ему, но он обязательно это сделал бы, когда вдруг подумал, что после посадки его, скорее всего, придется вынимать из аэроплана как статую. На том месте, где шарф закрывал губы, образовалась ледяная корка. Бедный человек-невидимка, к каким ухищрениям ему приходиться прибегать, чтобы люди его заметили!

Штурмовики дышали на окоченевшие руки, растирали побледневшие пальцы, а потом вновь надевали перчатки, но через десять минут, а то и гораздо раньше, руки снова начинали мерзнуть и деревенеть, и все приходилось делать заново. Бестолковая работа. Если кто-то пытался заговорить, то прежде слов изо рта вырывались густые клубы пара. Слова замирали, оседая налетом на зубах, потому что в открытый рот вливался холод. Слова, которые только что хотелось произнести, забывались, как будто холод мгновенно поражал участки мозга, отвечавшие за память. Хотелось побыстрее приземлиться, чтобы вновь почувствовать на своей коже солнечное тепло. Возможно, тогда и мозг оттает. Здесь, на высоте солнечных лучей было в избытке, но все они, увы, не греющие, холодные.

Тело немело, как у сказочных героев, посмотревших в глаза ледяной змее и теперь становящихся камнем, вот только превращение слишком затягивалось. На аэроплане было несколько термосов с горячим чаем и кофе. Штурмовики наливали непослушными руками напиток в алюминиевые кружки. Стенки кружек быстро нагревались, и пальцам, которые еще не совсем утратили чувствительность, становилось нестерпимо больно. Постепенно по ним вновь начинала циркулировать кровь, пробиваясь сквозь образовавшиеся тромбы, и боль усиливалась. Когда она чуть не срывалась с губ шипением, штурмовики топили ее в горячей ароматной жидкости, которая как расплавленное золото, опаляла горло и поджигала желудок. От первого же глотка все рецепторы на языке теряли свои свойства, так что вскоре штурмовики уже не понимали что пьют, но все равно получали огромное удовольствие. Почему-то начинало казаться, что так они могли немного ускорить течение времени...

Кто-то пробовал заснуть, но сберечь достаточное количество тепла, чтобы заманить сны, никак не удавалось. К тому же после двухчасового сидения на лавке голову начинала сверлить навязчивая мысль, что тело превратилось в некое подобие выставляемого в витринах модных магазинов манекена, в котором плавает угасающее сознание. Сколько глаза ни закрывай, мысли возвращаются только к жесткой лавке. И как конструкторам не придет в голову, что их нужно делать помягче? Чтобы внушить себе, что эти мучения должны когда-нибудь закончиться, штурмовики начинали считать про себя, но, добравшись до четырехзначных чисел, были так же далеки от сна, как и в самом начале подсчетов. Наконец они понимали всю тщетность своих попыток, открывали покрасневшие глаза, но смотреть было не на что - за иллюминатором бесконечное небо, под аэропланом - буруны облаков, а напротив - такое же уставшее, помятое, небритое лицо с покрасневшими от бессонницы глазами. Словно смотришь в зеркало. Очень неприятное зрелище. Лучше снова закрыть глаза. Цикл занимал примерно двадцать - двадцать пять минут. Хорошо еще, что в салоне был выключен свет. Они забыли, что при том количестве адреналина, который все еще был растворен в их крови, попытка заснуть так же неосуществима, как, скажем, полет на "Илье Муромце" на Луну или Марс.

Мазуров вдруг удивленно понял, что некоторым штурмовикам все-таки удалось впасть в дремотное состояние. Усталость взяла свое. Похоже, они могли наблюдать какие-то сонные видения, но вместе с тем часть их сознания воспринимала и окружавший шум, смешивая все это в коктейль. Они морщились, когда кто-то рядом с ними начинал говорить.

Теперь капитан знал, что полет на аэроплане не менее утомителен, чем поездка по Транссибирской магистрали. Но если в поезде есть хоть какие-то развлечения, да и за окном, вместо бесконечно однообразного неба и опостылевших облаков, проносятся леса, поля, деревни и города, то в аэроплане нет ничего. Единственное занятие, которое можно придумать, это ходить по салону из конца в конец, действуя на нервы своим товарищам. Хорошо еще, что полет длиться лишь несколько часов, пассажирам поездов приходится терпеть тяготы путешествия во много раз дольше.

Ветер, который в течение всего подъема тонкими струйками врывался в дырки, оставленные в фюзеляже пулями "Фоккера", успел растрепать их волосы. Но как только аэроплан набрал высоту и крейсерскую скорость, а штурмовиков перестало трясти и вдавливать в стенки корпуса или в лавки, они быстро заделали отверстия, наложив на них тонкий пластырь, чем-то похожий на тот, каким моряки заделывают во время сражения пробоины на своих поврежденных кораблях.

Молочная пелена затопила землю, словно там - далеко внизу - настал конец света, о котором на протяжении последних нескольких десятков лет твердили фанатики, и теперь от всего живого остался лишь один маленький ковчег, но в нем, в отличие от его предшественника, увы нет каждой твари по паре. И он не может плыть. Как только закончится топливо в его баках, он погрузится в молочный туман и утонет, а Земля вновь станет необитаемой.

У Левашова даже не было звезд, чтобы ориентироваться. Ему приходилось полагаться только на показания приборов, молясь, чтобы они не отказали, иначе он ослепнет и оглохнет.