Любить и мечтать - Вера Кузьминична Васильева

относясь к репетициям, терпеливо все это слушала, начиная унывать, но думала, что, наверное, так теперь репетирует молодежь — весело, с уверенностью, что все можно сыграть.

Моя роль меня очень влекла, но мне не было комфортно на репетициях, я не верила в себя, роль требовала абсолютного взаимопонимания с режиссером и с партнерами. Мои последние работы с Александром Вилькиным, Андреем Сергеевым в Новом драматическом театре, с Борисом Голубицким в Орле приучили меня к удивительной вере в себя, в свои возможности, к страстному желанию раскрыться по-новому, но на основе своего душевного строя.

Здесь же, в наших репетициях, две-три неосторожные, несколько уничижительные фразы сразу же лишили меня крыльев. Однажды из зала раздался голос режиссера: «Вера Кузьминична, я знаю, в вашем театре к вам относятся не так, как публика, а мы докажем, что вы можете играть ярко, остро…» Приблизительно так звучали эти слова, но моя избалованность бережным и влюбленным ко мне отношением сразу же сыграла со мной злую шутку.

Я зажалась. Как-то неловко перед этой малознакомой молодежью было что-то доказывать. Но, как всегда, старательно и послушно я продолжала.

И еще: неоднократно режиссер предлагал всем молодым актерам учить мой текст, чтобы, если я забуду, подсказывать мне на сцене.

Такого я в своей жизни не ожидала, я себя ощущаю в другом возрасте, никогда не прибегала к суфлерам; а здесь, правда, роль очень большая и часто нелогичная, поэтому трудно запоминаемая… Но разве я дала повод сомневаться в моей памяти?

Наверное, читая это, люди, далекие от нашей профессии, скажут: «Какие пустяки! Неужели это имеет хоть какое-то значение?»

Как ни странно, все имеет значение. Взаимоотношения актера и режиссера — это творческий роман, и только тогда может что-то получиться.

Я, актриса, верю, что режиссер любит меня, ведет меня, мы вместе мечтаем создать роль — это наша общая тайна. Я для него желанный материал, и он, любя меня, вылепит свою мечту — роль, спектакль.

Можно было бы и не вспоминать этих деталей, но хочется попытаться понять все тонкости своей профессии, своих ран и своих взлетов.

Репетиции проходили цинично, весело, на мой взгляд, а на взгляд других исполнителей, может быть, молодо и раскованно. И где правда — я не знаю. Многие до генеральной репетиции ходили с тетрадками, так и не выучив роли.

Евгений Каменькович переживал тяжелейший период — смертельно больна была его мать, но он мужественно и энергично проводил репетиции. Иногда что-то обнадеживало в моих репетициях и его, и меня.

Нащупывался довольно смелый внешне и достаточно неожиданный для меня образ. Но то, что наметилось вначале и обнадеживало, дальше не развивалось, я повторяла найденное, а работа проходила больше эпизодами — с молодыми и немолодыми актерами, занятыми в этом спектакле.

Может быть, режиссер верил, что образ сам созреет во мне и я рвану к финишу, а может быть, не очень чувствовал, что надо подсказать мне, и я болталась от веры к безверию, но все надеялась: вот будут прогоны, и все мы озаримся, хотя в театре очень скептически относились к пьесе.

Теперь попробую проследить свои ощущения от роли и от самой себя в ней.

Слово «безумная» — ведь это не «сумасшедшая» — прекрасно. В этом слове вызов, полет, может быть и безумный, но полет. Ее называют «графиней» — значит, она аристократична, хотя может быть и в лохмотьях. Мне казалось, ее безумие — это эпатаж той жизни, которая ее жестоко обманула. Она безумно одинока и не хочет быть с людьми. Когда-то ее предал любимый человек, и она мысленно возвращается к нему. Он ей чудится в образе молодого человека, бросившегося в Сену, и она спасает его. Ее любовь теперь — это Париж, парижские улицы и люди Парижа. Когда она узнает, что хотят уничтожить город, она спокойно и просто считает, что надо уничтожить тех людей, которые ради наживы готовы на все. Эта мысль для нее проста и естественна. Вместе с художницей по костюму и нашими гримерами мы нашли мой внешний облик. Бледное лицо со следами былой красоты, седые развевающиеся волосы с тонкими подкрашенными прядями, платье из разных кусков материи, обрисовывающее фигуру, и огромный палантин из тюлевой занавески темно-золотого цвета, перчатки с порванными пальцами и лорнет в руках. Старые туфли на высоком каблуке.

Видя меня впервые, люди от неожиданности охали, и мне это казалось залогом неожиданности решения самой роли. Оказалось, что внешний вид заманил, но не оправдал ожидания.

Во втором акте я другая. Проснулась та женщина, которая когда-то любила, ревновала, но была красива и желанна. У меня уже был другой парик: темного рыже-красного цвета, прическа — попытка нагромоздить нечто эффектное на голове. Прическа напоминает наши подиумы, когда нечто немыслимое на наших красавицах придает им что-то независимое и загадочное.

Тонкое тягучее платье, с бывшей золотистой скатертью на плечах… Кажется, что я похожа на обнищавшую опереточную примадонну, но такой вид мне давал основание думать, что моя героиня, упрекая своего предателя — любимого Адольфа Берто, вспоминает о том, как они вместе ходили в театр оперетты. Сцена с мнимым Адольфом Берто задумывалась как выпадающая из всего спектакля, я должна была играть ее просто и глубоко, забыв, что моя Орели (так зовут Безумную) безумна, экстравагантна. Нет, просто она обманутая и любящая женщина.

На репетициях эта сцена получалась и была даже мною любима, но постепенно режиссер ввел туда, на мой взгляд, ненужное пребывание служанки, и ее немой диалог за моей спиной с Адольфом Берто отвлекал зрителя от нашего дуэта.

Однажды, когда молодые актеры, играющие эти роли, слишком весело развлекались за моей спиной, я спросила: «Может быть, мне лучше уйти со сцены, чтобы не мешать?»

Мне надо было слишком глубоко почувствовать свою ненужность в этой сцене, чтобы так сказать. Ведь обычно я очень терпелива и покладиста.

Все эти мелочи я описываю для того, чтобы было понятно: на актера влияет все, он может погибать и расцветать от потайных ощущений. Актерская профессия — это любовь, а любовь ведь вся состоит из нюансов — счастье от прикосновений, взгляда, мечты и горе от непонимания, холода, бестактности, неуверенности.

Мы показали наш спектакль, и нас разгромили все единогласно, и меня в том числе. Я слушала спокойно, внутренне соглашаясь с жестокой оценкой, жаль было только, что совсем не было зрителей, и поэтому оставалось смутное ощущение, что, может быть, некоторая новизна театрального языка просто чужда нашему театру.

Огромное количество взаимоисключающих советов то повергало меня в