Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Так что забот у Аарона хватало, к тому же Иоанн Феофилакт старался сохранить за возможно большим числом вельмож и чинов древнеримские титулы из времен республики. Доходило до столкновений, которые имели место обычно по вторникам, когда Сильвестр кончал играть на органе. Лежащая на леопардовых шкурах Феодора Стефания высказывалась обычно за греческое титулование, тогда Оттон дружелюбно трепал Аарона по плечу и обращался к Иоанну Феофилакту повышенным топом, сверкая черными, греческими глазами: "Ты слышал? Слышал? Если уж римлянка, коренная, знатного рода, говорит, что титулование должно быть греческое, то как же ты можешь упорствовать? Ведь никто же так не гордился всем, что связано с Римом, как именно она! И именно она призывает: уступи!"

Иоанн Феофилакт пожимал плечами и уступал. Только ворчал, что все женщины обожают пестроту, пусть даже смешную, а уж пуще всего новый, чужой покрой нарядов. Все смеялись. Феодора Стефания громче всех; Аарон не раз задумывался, действительно ли смешной выглядит эта пестрота из смеси греческих, римских, как из времен империи, так и времен республики, да еще и германских титулов, которые так и не удалось вытеснить без остатка, несмотря на пожелание Оттона, — слишком сильным было сопротивление вождей, особенно саксонских, ничто не могло их заставить перестать называть себя герцогами, маркграфами и графами.

Под руководством Аарона работало несколько живописцев. Все время ему приходилось проверять по греческой книге, точно ли они передают покрой и расцветку одежд, в которые по образцу константинопольского двора должен был обрядиться двор Оттона. Впервые эти одежды должны были поразить взор римлян именно в празднества, посвященные Ромулу. Так что Аарон с не меньшим беспокойством, чем Иоанн Феофилакт, поглядывал в хмурое небо. Его-то самого мало занимало переодевание двора на греческий манер, из некоторых намеков папы он сделал вывод, что Сильвестр Второй не очень благожелательно взирает на все это подражание константинопольскому церемониалу; но вместе с тем он наравне с другими церемониймейстерами мог ожидать весьма неприятных последствий Оттонова гнева, буде торжества эти сорвутся. Так что, когда маркграф Гуго встретил его возгласом, чтобы он умолил папу придумать махину, которая разгоняет тучи и меняет направление ветра, Аарон даже застыл при мысли, что это был бы наилучший способ избежать императорского гнева. Ни на миг он не усомнился, что Сильвестр Второй может такую махину придумать; единственно что его смущало, хватит ли святейшему отцу одной ночи, чтобы справиться со столь трудным делом. Этим сомнением он и поделился со всем собранием и был весьма удивлен, даже огорчен, когда Бернвард, хильдесгеймский епископ, сказал с улыбкой снисходительного превосходства, что никто никогда такой махины не придумает, поскольку подобное предприятие превосходит все пределы человеческой сообразительности, даже самой выдающейся. Зато он, Бернвард, додумался до другого плана, который добрая воля святейшего отца могла бы осуществить без большого труда. Уж кто-кто, а Сильвестр, этот Герберт, непревзойденный мудрец во всевозможных искусствах, наверняка знает, а если не знает, то сумеет отыскать в своих ученых книгах магическое заклинание, которое заставило бы демона ветров Эола отозвать подвластных ему духов куда-нибудь за пределы Рима. И если бы святейший отец захотел в еще большей степени проявить свое умение, то смог бы и посильнее Эола, например, демона Аполлона, привести к подчинению: приказал бы ему подкатить солнечный диск поближе к Риму. Ведь епископ Бернвард, как и все присутствующие, хорошо знает, что святейший отец является несравненным мудрецом в таинственной науке математике, в пауке о числах — и нет демона, даже самого сильного, даже крепче всех вросшего когтями в скалистую основу преисподней, которого нельзя было бы не выманить из бездны соответственно подобранной комбинацией чисел. Так пусть же Аарон упросит святейшего отца, чтобы тот посвятил не то чтобы ночь, а хотя бы один час составлению этой комбинации чисел; он даже не должен сам трудиться, заклиная демона, — пусть только пришлет листок с написанными числами, а уж он, Бернвард, или же архилоготет, Митрополит Гериберт, своей силой, которой обязаны епископскому помазанию, сумеют вызвать нужных демонов из преисподней и вынудить их к послушанию тем же самым способом, которым Спаситель приказал злым духам вселиться в стадо свиней. Аарон слушал слова Бернварда со все нарастающим изумлением, но ловил на себе умоляющие взгляды не только хильдесгеймского епископа. Он чувствовал, что сейчас, как никогда в жизни, имеет право сказать себе, что исполняются самые дерзкие мечтания его детских лет о могуществе, о власти над владыками: самые видные вельможи империи простирают к его ногам — к ногам любимца Герберта — немые мольбы о спасении: Гуго, маркграф Тусции, наместник императорского всемогущества на то время, когда Оттона нет в Италии; Гериберт, кёльнский архиепископ-митрополит, главный канцлер империи; Генрих Баварский, Герренфрид Лотарингский, шурин императора; Куно, герцог Франкский; Герман, герцог Швабский; Арнульф, миланский архиепископ, — на их лицах он читал тревогу, на некоторых даже ужас, но всех одинаково объединяла уверенность, что то, о чем говорит епископ Бернвард, пожалуй, единственное действенное средство избежать несчастья, которое грозит им всем, включая Аарона, если и дальше будет дурная погода. Даже Иоанн Феофилакт, хотя и усмехался все это время как-то презрительно, вздохнул с явным облегчением и какой-то надеждой, когда Аарон дрожащим голосом сказал, что передаст пожелание почетных мужей святейшему отцу. И все так обрадовались, что как будто не слышали или делали вид, будто не слышат дальнейших слов Аарона, который выразил убеждение или даже уверенность, что святейший отец, узнав, чего почтенные мужи хотят от него, весьма разгневается или же, скорее всего, развеселится.

Аарон не ошибся. Сильвестр Второй разгневался, но и развеселился.

— Это верно, сын мой, — сказал он, преодолев взрыв хохота, — Бернвард прав в том, что, если бы можно было заклинать демонов с помощью комбинаций чисел, ему было бы куда легче заставить всю преисподнюю слушаться, чем самого себя заставить запомнить, что девять, взятые девять раз, дают восемьдесят один.

Во второй вторник после начала торжеств церемониймейстеры и все знатные сановники империи собрались под вечер, чтобы посовещаться, не следует ли попросить императора продлить празднества еще на десять дней. Аарон покинул совещание задолго до конца, он хотел непременно послушать игру папы на органе. Кроме него, слушала только Феодора Стефания, как обычно лежа на леопардовых шкурах. Папа как раз начинал переложенную для органа песню, услышанную им много лет назад в Испании, как вдруг без предупреждения ворвались Иоанн Феофилакт, маркграф Гуго и епископ Бернвард.

— Распогодилось, право слово, распогодилось! — кричал Тимофеев дядя пронзительным, безумным от радости голосом.

Он тряс головой, размахивал руками, бил в ладони, это он-то, всегда такой медлительный и степенный, всегда такой важный! Епископ Бернвард преклонил колени перед папой и поцеловал лежащую на клавишах руку. При этом он ничего не сказал, но взгляд его был таким выразительным, что Аарон встревожился: подумал, что все они и впрямь могут предположить, что хорошая погода возвращается благодаря комбинации чисел, которыми заставили служить демона Эола или демона Аполлона.

Иоанн Феофилакт громко кричал, что император должен немедленно выехать из Рима, чтобы утром вернуться в торжественном триумфальном шествии.

— Нет, государь император не выедет до полуночи, — сказал папа. — Вечером он собирается исповедаться.

Иоанн Феофилакт почесал коротко остриженную голову.

— А нельзя перенести святую исповедь на какой-нибудь другой день? — спросил он раздраженным, хотя и молящим топом.

— Нет, — ответил папа. — Государь император выразил желание исповедаться сегодня. А разве это не самое важное, благородные сенаторы? Не важнее всего празднества Ромула?

Иоанн Феофилакт не стал возражать, но удалился в раздражении и тревоге. Тревога эта возрастала с часу на час: уже миновала полночь, а император все еще не спустился к колеснице, которая ждала его перед Латеранским дворцом. Появился он только на заре. И тут окружила его лавина всадников, и во весь опор помчали они через пробуждающийся город к Фламинской дороге. "Ничего не получится, ничего! — ломал руки Иоанн Феофилакт. — Поздно, слишком поздно! Кто когда слышал, чтобы императоры исповедовались так долго? Ничего не получится!"

Но все получилось великолепно. Прежде всего выдалась прекрасная погода. Солнечный диск, действительно как будто нарочно приближенный к Риму, вздымался из-за церкви святого Лаврентия по чистой, веселой лазури, обрамленной снизу розовым цветом. С запада от моря и с севера от Кампании веяло свежестью и легким теплом ранней весны. Город в одну минуту заиграл тысячами ярких одежд. Огромный движущийся сад поплыл к Мильвийскому мосту, заливая городской отрезок Фламинской дороги, оставляя за собой меняющиеся озера на всех больших площадях. Золотые орлы сверкнули подле фигуры ангела на вершине башни Теодориха, на Авентине, на Капитолии, на колонне Марка Аврелия и колонне Траяна Наилучшего. А вскоре увидели, как они взлетают над Мильвийским мостом. Процессия императора-триумфатора пересекла Тибр в том месте, где семьсот лет назад Константин, побеждая Максценция, добился победы Креста. Словно в честь этого радостного для христианства сражения, Оттон въезжал на Мильвийский мост во всеоружии, на боевом, покрытом кольчугой коне. Юношеское лицо императора было скрыто тенью от высокого шлема чистого золота, украшенного спереди крестом, а сверху грозно покачивающимся красным плюмажем. В руке он держал обнаженный длинный меч, левую руку прикрывал огромный треугольный франкский щит, в центре которого двуглавый орел широко простирал над миром златые крыла… С лязгом и цокотом двигалась за императором сверкающая серебром и железом свита из епископов, герцогов, маркграфов и графов — разноцветные стяги трепыхались весело, но вместе с тем и грозно на легком утреннем ветру. "Радуйся, правящий миром Вечный город, се вступает в твои священные пределы император во всем торжестве и славе!" — громко возглашали глашатаи, а ответом им были тысячекратные радостные возгласы труб, рогов, флейт и дудок.