«…Я прожил жизнь» (письма, 1920–1950 годы) - Андрей Платонов

«Бублика»[719] не видели ни разу, – очевидно, у твоей подруги появилась серьезная, строгая Муза – Государственная Служба[720].

На Дмитровке[721] есть некоторое прояснение, виделись с главным шефом учреждения[722]. Но наше дело едва ли пойдет быстро, так что мы не надеемся на быстрый результат. Сегодня или завтра приедет Михаил Ал[ексан]дрович[723], буду с ним видеться. Он кое-что для меня сделал – увижусь и поговорю, а там видно будет.

Книжка моя (сборник статей) вышла[724]: на днях будет тираж[725], книжку пришлю тебе, придумал даже надпись (из твоего же рассказа): «Тебе – я». Митрофанову[726] позвоню и все попытаюсь сделать. Живу по-прежнему в жаре и в пыли Тверского бульвара и занимаюсь сочинениями на бумаге[727]. Работы делается почему-то все больше и больше, так что можно никогда не вставать из-за стола.

Жму твою руку, посылаю сердечный привет и передаю слово одной Особе[728].

Твой А. Платонов.

27/VIII.

Приедешь – поедем на денек к Старому Юшке[729].

Будешь ему писать – сообщи, что я приветствую этого труженика[730], что существует где-то в Мамонтовке, охраняемый одним сонным кобелем[731].

Впервые: Воспоминания. С. 434. Публикация Е. Шубиной. Печатается по автографу: РГАЛИ, ф. 1452, оп. 1, ед. хр. 165, л. 1–2.

Вьюрков Александр Иванович (1885–1956) – прозаик; участник Первой мировой войны, был в немецком плену (1915–1918); по возвращении из плена работал бухгалтером в различных организациях; в 1926 г. признан инвалидом II группы и переведен на пенсию. Рассказы Вьюркова печатались в журналах «Безбожник» (1930), «Крестьянка» (1931), «Колхозник (1932–1933), «Красная новь» (1933). В 1930–1933 гг. работал в горкоме писателей, с 1935 г. – секретарь групкома издательства «Советский писатель» (информация дается по документам фонда Вьюркова в РГАЛИ, см.: ф. 1452, оп. 1, ед. хр. 46, 202). Судя по сохранившимся материалам групкома, Платонов являлся не только членом групкома, но и с 1940 г. входил в его бюро (Там же. Ед. хр. 205, л. 30, 61).

{236} М. И. Панкратьеву.

Октябрь 1939 г. Москва.

Убедительно прошу Вас указать пересмотреть дело моего сына и его освободить немедленно, ввиду того, что мой сын пятнадцатилетний подросток, что он трижды перенес (до заключения) трепанацию черепа, что он уже почти полтора года находится в тюремном заключении (для его возраста и болезненного состояния это смертельно опасное, во всяком случае, чрезвычайно серьезное и мучительное наказание).

Почти полтора года мы, т. е. я и моя жена – мать заключенного, тщетно добиваемся пересмотра дела н[ашего] сына и освобождения его. Мы даже ни разу не получили разрешения на свидание с ним и на передачу ему вещей (одежды, обуви и пр.). Если возможно, то дайте разрешение на поездку матери в Соловец[кую] тюрьму и сделать сыну вещевую передачу – одежду, обувь, белье и прочее1[732].

Теперь мы обращаемся к Вам, Прокурору Союза, с настоятельной просьбой – освободить нашего несчастного сына, пересмотреть и прекратить дело в отношении подростка, давно томящегося в заключении.

Для защиты и пересмотра этого дела просим Вашего разрешения, чтобы был допущен член Коллегии защитников, тов. Островский[733].

Печатается по первой публикации: Архив. С. 648. Черновой автограф. Публикация Л. Сурововой.

{237} М. И. Панкратьеву.

Октябрь 1939 г. Москва.

Мой сын, Платонов Пл[атон] Анд[реевич], в апреле месяце 1938 г. был арестован, имея пятнадцать лет от роду. Затем он был осужден и до сих пор почти полтора года находится в тюремном заключении. Недавно он был в Вологодской тюрьме, но теперь по справке в НКВД переведен в Соловецкую тюрьму.

Малолетство сына, тяжелые болезни и травмы, перенесенные им в детстве (он три раза подвергался тяжелым операциям – трепанация черепа), наконец – длительное тюремное заключение, которому он подвергается сейчас (несомненно губительное для жизни человека в таком возрасте) – всё это заставляет меня, и как отца, и как человека, обратиться к Вам с просьбой, чтобы Вы приняли меры к облегчению участи моего сына – мальчика, чтобы он был освобожден. Он уже достаточно наказан, достаточно пострадал.

Со своей стороны я сознаю свою ответственность за ту участь, которая постигла моего сына, и принимаю полную ответственность за его будущее воспитание как советского человека, перед которым вся жизнь еще впереди. Я сделал все выводы, понятные само собой, из страшного горя, переживаемого мною и матерью сына.

Мы, родители заключенного, согласны принять и выполнить любые условия, которые нам могут быть поставлены как залог для освобождения сына.

Очень прошу Вас принять меня и мою жену, мать заключенного.

А. Платонов.

Печатается по первой публикации: Архив. Черновой автограф. С. 649. Публикация Л. Сурововой.

{238} М. И. Панкратьеву.

Октябрь 1939 г. Москва.

Прокурору Союза ССР тов. Панкратьеву.

Получив теперь возможность ознакомиться с характером и существом дела моего несовершеннолетнего сына Платона Андреевича Платонова, имею сообщить Вам следующее.

В следственных материалах не видно, что следствие отдает себе отчет в трагической специфике обстановке этого дела; именно, что Дело касается пятнадцатилетнего подростка, к тому же трижды перенесшего тяжелейшие операции – трепанацию черепа, оставившие в мальчике тяжкие психические и физические травмы. К подростку, к больному мальчику устанавливаются отношения как к совершенно взрослому, зрелому человеку. Ни один человек, знавший арестованного подростка достаточно хорошо, ни разу не был вызван ни к следователю, ни на суд. Наоборот, к следователю вызывались юноши[734], лишь очень отдаленно знавшие моего сына, а м[ожет] б[ыть], и совсем не знавшие его, но зато хорошо знавшие другого подсудимого, Игоря Архипова[735], ближайшие товарищи последнего.

Они, конечно, были заинтересованы в том, чтобы выгородить, защитить своего друга И. Архипова и очернить, оболгать моего сына, что они и сделали. Это было тем легче сделать, что все они, и И. Архипов, и его друзья, значительно старше моего сына, и они между собою хорошо знакомы а мой сын проходил в этом деле в полном одиночестве и беспомощности. Я помню фразу из следственных материалов Мне известно, что на следствии следователь задает вопрос моему сыну: что вас заставило сделать (или попытаться сделать) то-то? – И мальчик (пятнадцати лет) ему отвечает: я совершенно морально разложился… Я не знаю, может быть, здесь запись неточна, но ведь это же абсурд[736]. Нелепо даже записывать такие ответы пятнадцатилетнего подростка (тем более доверять им), находящегося под стражей, испуганного и больного. Что это значит – он морально разложился? Никогда такой фразы мальчик не мог произнести Нет, не было и не могло быть и не бывает в природе такого «полного» разложения. Если даже его и тронуло «моральное разложение», то ему надо помочь морально сложиться Мальчик ребенок находится в переходном трудном возрасте; кто не понимает человека в этом возрасте физиологически, тот не поймет его и юридически. Если даже его и тронуло «моральное разложение», то ему надо помочь морально сложиться, не губить его. Достаточно простого житейского опыта, чтобы опровергнуть такое положение о разложении, принятое следователем, очевидно, всерьез. Надо же понимать точно, что в действительности означает полное моральное разложение и у кого, по каким причинам оно может быть, а у кого не может, даже если бы человек сам сознавался в этом. Сознание своей вины не всегда есть правда – наоборот, в некоторых обстоятельствах особенно когда мы имеем дело с натурой подростка, оно противоположно истине. Как признак этого разложения, в следствии приводятся слова сына, что он В деле указано, будто мой сын пил алкоголь. Я его отец знаю своего [сына] со дня его рождения до дня разлуки с ним. Ни я, ни мать ни разу не видели его в состоянии опьянения. Но здесь есть возможная нить к правде Допускаю, что те мерзавцы, под вредное влияние которых случайно попал мой сын, спаивали его, одурманивали, провоцировали, разжигали в нем детское самолюбие и мальчишеское влечение к позе и этим его состоянием пользовались. Это было тем легче сделать, что подросток не умел ни пить, ни курить, и эти яды действовали на него тем сильнее. Возможно, что именно в этом состоянии они подговорили сына написать глупое, нелепое письмо[737], объяснив, что, дескать, тебе, как малолетнему, ничего не будет за это и т. д., а мы, думали они про себя, останемся в случае чего в стороне. которое по смыслу совершенно беспредметно. Ясно, что здесь мы имеем дело с форменной и отчетливой провокацией, совращением малолетнего подростка. Но зачем жертву квалифицировать как преступника? К чему в невменяемость, использованную в провокационных целях, вкладывать понятие преступности.