Освоение Сибири в XVII веке - Николай Никитин

Если, рассматривая процесс присоединения сибирских земель к России, мы, по словам В. И. Шункова, сталкиваемся с «явлениями различного порядка — от прямого завоевания до добровольного вхождения», то преимущественно мирный характер освоения Сибири совершенно очевиден.

Известно, что за Уралом даже в быстро заселявшихся районах земледельческой колонизации ясачная волость обычно не уменьшалась численно, а крепла. С другой стороны, и малые, в один-два двора, русские деревни спокойно существовали в окружении «иноземческих» юрт и особых затруднений с землей не испытывали. Без заметных трений между русскими и аборигенами осваивалось, например, правобережье Томи, находившееся во владении эуштинских татар. Еще в 1604 г., добровольно принимая русское подданство, они сообщали, что имеют хорошие земли, где «пашенных крестьян устроить мочно». Но и в других районах пришельцы, как правило, быстро находили общий язык с аборигенами.

Заметное распространение, в частности, получила аренда у ясачного населения отдельных участков, приобретение их путем покупки, заклада и тому подобных сделок. Некоторыми угодьями русские пользовались «по упросу» или «по полюбовному договору» с аборигенами. Видимо, именно так обстояло дело на одном из озер близ Тюмени, где, по сообщению властей, в конце XVII в. татары и русские ловили рыбу вместе, «а спору не было». Крестьяне одной из зауральских слобод также писали, что после поселения на новом месте окрестные «вогуличи» их «на озера и на истоки рыбу ловить пускали, и в лесе тетерь ловить пускали же, спон и запреку с ними не бывало, жили в совете». Позднее и крестьяне-переселенцы из южных районов Енисейского края сообщали, что коренные жители тех мест с ними «не спорят, дают селиться спокоем».

В Сибири со всей полнотой раскрылось одно из давно подмеченных качеств русского человека — способность уживаться с другими людьми. «Русский человек, — писал дореволюционный историк-сибиревед П. Н. Буцинский, — легко ориентируется в каждой новой местности, умеет приспособиться ко всякой природе, способен перенести всякий климат и вместе с тем умеет ужиться со всякою народностью…» Известный революционер-народник С. М. Степняк-Кравчинский считал, что вообще «нет ни одного народа на земном шаре, который столь добросердечно относился бы к чужеземцу, как русские мужики. Они мирно живут бок о бок с сотнями народностей, различных по расе и религии».

Причины этой уживчивости многие видят в особенностях русского национального характера. По мнению некоторых исследователей, одной из его отличительных черт является «отсутствие высокомерного презрения и вражды к населению колонизуемых стран» и «житейская уступчивость». Еще в дореволюционной литературе отмечалось, что «духом нетерпимости по отношению к инородцам русские переселенцы в Сибири никогда не были проникнуты», что «они смотрят на вогула, самоеда, остяка и татарина прежде всего как на человека и только с этой стороны определяют к ним свои жизненные отношения».

Способность русских «находить почву для сближения с другими народами» поражала и иностранных наблюдателей, обращавших внимание на отсутствие у русского человека чувства высокомерного превосходства по отношению к населению колонизуемых территорий, столь обычно свойственного западноевропейским переселенцам.

«Когда русский мужик с волжских равнин располагается среди финских племен или татар Оби и Енисея, они не принимают его за завоевателя, но как единокровного брата, вернувшегося на землю отцов… В этом секрет силы России на востоке», — писал, например, француз Ланойе в 1879 г.

Джордж Керзон, будущий министр иностранных дел Великобритании, проехав по среднеазиатским владениям России в конце XIX в., отмечал, что «Россия бесспорно обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой… Русский братается в полном смысле слова. Он совершенно свободен от того преднамеренного вида превосходства и мрачного высокомерия, который в большей степени воспламеняет злобу, чем сама жестокость».

Американский сенатор Бэверидж, проследовавший в 1901 г. через всю Сибирь, также увидел главную причину прочности позиций России на Востоке в том, что она присутствует там «в виде русского крестьянина», т. е. «самого русского народа», отличающегося, по мнению сенатора, тем от других наций, что он не проявляет «никакого оскорбительного способа обращения с расами, с которыми превосходно уживается». Бэверидж подметил у русского солдата «свойственную всем русским» «поразительную характерность» — способность «дружиться с народом», которого «победил».

Историки отмечали и «отсутствие резкого социального различия между местным объясаченным населением и угнетенным русским», и отсутствие между ними «той резкой пропасти, которая отделяет… человека европейской культуры от дикаря». Для нас, однако, важны не столько причины дружественных отношений русского и коренного населения Сибири, сколько их следствия.

Правящие круги России уже в XVII в. выражали беспокойство по поводу тесного общения переселенцев с сибирскими «иноземцами», якобы дурно отражавшегося на нравах русских людей. В Москве, например, стало известно, что в тех западносибирских городах, где издавна сложились татарские слободы, «всяких чинов жилецкие люди живут в татарских юртах… с татарами вместе… пьют и едят из одних сосудов». Церковные власти и царскую администрацию особенно беспокоили веротерпимость и религиозное безразличие русских: в пост они «упивались» у татар кумысом, брали некрещеных татарок в жены и т. д. Царь приказал «разводить русских и татар, чтобы они вместе не пили, не ели и не жили». Однако из воеводских донесений следовало, что и расселявшиеся по уездам крестьяне постоянно ходят в гости к «иноземцам», а те посещают русские деревни и стали «всякому русскому обычаю навычны». Сообщалось также, что коренные жители указывают переселенцам соляные ключи и руды, предупреждают о вражеских нападениях. У торговых людей также были среди аборигенов «старые други и знакомцы», предоставлявшие ночлег и помогавшие перевозить грузы в обход «государевых застав». Татарские и вогульские бедняки в XVII в. работали «для корму» не только у богатых соплеменников, но и у русских.

В Восточной Сибири у переселенцев быстро наладились деловые отношения с якутами. Отправляясь в поход, служилые люди часто отдавали свой скот на содержание «подгородным» (жившим поблизости от города) якутам, брали у них куяки. Известны случаи, когда русские беглецы находили убежище у якутов.

Естественно, что уже в то время у некоторых русских с сибирскими «иноземцами» складывались отношения крепкой и подлинной дружбы. Сведения о них, конечно же, скудны и в официальных документах если и встречаются, то случайно. Но, видимо, именно проявлением таких дружеских чувств может быть объяснен трогательный эпизод, рассказанный Владимиром Атласовым в 1700 г. в якутской «приказной избе». Изменившие русским во время камчатского похода юкагиры напали ночью на четырех спящих казаков, но один из них — Яков Волокита — остался в живых. Его прикрыл своим телом родственник напавших — Еремка Тугуланов: он «на Яшку Волокиту пал и убить не дал».