Маньяк по субботам - Гостомыслов Александр Петрович

— Сейчас бы на коня и по деревне, эх!.. — воскликнул я неожиданно для самого себя.

Ирина рассмеялась одобряюще, а Грай даже позавидовал:

— Меня конь сбросил бы на первом повороте, как закоренелого горожанина.

— Выставка впечатляет? — спросила Грачева у шефа.

— Я посмотрел на художников, на их работы, и мне пришло в голову любопытное обстоятельство: они все рисуют самих себя, фигуры их героев чем-то похожи на них самих. Может, это естественно: настоящий художник сообщает формам своих фигур собственные черты. Возьмите хотя бы Онисова, любой из его персонажей хоть и отличается один от другого, все же похож на самого Онисова. Мне сразу не понять, но туг скрывается какой-то глубокий и важный закон.

Искусствовед бросила взгляд на другие шкатулки:

— Я знаю всех художников… Пожалуй, вы правы, интересное наблюдение. Л еще на что обратили внимание?

— Работы Соснова-старшего и Соснова-младшего рядом лежат, легко заметить, что их авторы молодые, сильные духом мужчины, их герои напряжены, они не только готовы к схватке, они сражаются, давят на зрителей своей энергией. Я, зритель, ощущаю их мощь.

— Так и должно быть, это самые талантливые из молодых художников Холуя.

— И вот что интересно, — заметил Грай. — У Соснова-старшего алая краска необыкновенного оттенка, и художник ее мощно использует, его картины полыхают, словно озарены внутренним светом. Подобное удовольствие я получаю от картин Куинджи. Это какая-нибудь химия, фосфорический светящийся состав? Или это великая тайна, и даже вы не посвящены?

— Вы глазастый зритель, — рассмеялась Грачева, — Поэтому открою вам тайну. На чердаке старого дома Соснов-старший нашел полнаперстка редчайшей краски — пыльцы с крыльев бабочек из Индии. Он держал находку в секрете, дорожил краской, использовал только для выставочных работ и вызывал жгучую зависть других художников, которые и без того дивились силе таланта своего коллеги.

— Посмотреть бы на диковинку?

— По старой дружбе я сумела уговорить Соснова, он привез наперсток сюда и тайком показал перед открытием выставки.

— О, не томите, расскажите скорее!

— Прабабкин медный наперсток с крышечкой из красного дерева, темный, обычный, увидишь на земле — поленишься поднять. А откроешь крышечку — изнутри свет ударит, будто там спрятан осколок жгучего южного солнца. Такое можно увидеть раз в жизни.

— У нас на севере у природы краски спокойные, мягкие… Где же теперь чудо природы?

Искусствовед пожала плечами.

— Кто знал о существовании наперстка с необычной краской?.. О том, что он привезен сюда?

— Тайну, скрытую печатью смерти, знать может только Бог.

Я отошел от Грая, глазами отыскал своих подопечных и снова с голевой ушел в чудесную страну тонконогих коней, серебряных облаков и загадочной грусти. Надолго замер перед «Тройкой» — синегривые неслись по ярко-красному снегу. Да, по красному снегу. В кибитке девушка, наверное, спешит на свидание. Задержали меня не девушка и не седок, захватил меня ритм бешеной скачки: все извернуто, вздыблено, закручено — метель крутит снег как смерч. Коренник запрокинул лебединую голову и могучей грудью прорезает непогоду, пристяжные, изогнув крутые шеи, мчат, словно по воздуху.

Выйдя на улицу, я немного постоял в скверике, чтобы прийти в себя. Над головой услышал: «Ганг-ганг-ганг-ганг…» Поднял голову, Боже мой, с юга косяк за косяком, летели гуси. Я насчитал двадцать два косяка. Острые птичьи углы ломались на ходу, перестраивались, сливались. Гуси прилетели, значит весна пришла. Позади всех косяков, молча, отчаянно взмахивая крыльями, летела отставшая птица. Но вот и она исчезла в дымке, сгустевшей над городом.

Я посильнее натянул шляпу, пока еще прохладно, и поехал на Московский вокзал провожать художников.

Поезд подошел рано. Холуйцы положили в вагон вещи, и я повел их к дальнему перрону. Они замолчали и помрачнели. Я заставил их смотреть вниз, на землю, где еще осталась вмятина от тела. Всматривался в лица, пытался прочитать мысли. Но ничего не смог понять.

Великорецкий прервал молчание:

— Надеюсь, Виктор, ть: доберешься до истины. Извини, поезд ждать не станет.

Кутаясь в плащи, художники вновь зашагали по перрону. Ивановский поезд тронулся и пошел, быстро набирая скорость.

— Гакг-ганг-ганг-ганг… — снова раздалось в небе.

С упорством маньяка я тащил свою добычу из Русского музея в Автовское отделение милиции. У нас был договор, благодаря которому милиция брала наши находки на экспертизу. Перед входом в отделение, в приличном со старыми деревьями скверике стояло до десятка легковых автомашин с мигалками и без них, ку жевались парни в милицейской форме и громко смеялись. Сержанта Григорьева я нашел, в некоторой задумчивости сидящим на скамейке, и в двух словах объяснил, что принес. Он заинтересовался, зачем-то отвел меня в сторонку.

Я показал ароматизированный пакетик. Сержант сморщил нос:

— Фу, чистый яд! У тебя дома есть личный музей? Вот положи, как экспонат… Бутылку взял прямо со стала? Много там? Покажи. — И с сомнением покрутил головой. — Маловато для настоящей экспертизы, честно скажу — маловато. Да ладно, попробуем, — Ловко сковырнул пробку и лихо вылил содержимое себе в горло. Крякнул, вытер рот ладонью. Прислушался к тому, что происходит Овнучри, объявил: — Могу дать устное заключение — яда нет, хотя очистка никудышная, сивушных масел много, — и, посмеиваясь, зашагал к своей скамейке.

Глава IV

Двадцать шестого апреля, сразу после обеда в кают-компании, Грай направился в библиотеку. Я решил, что пора складывать дорожную сумку. Но едва начал подыматься по лестнице, ведущей на второй этаж, как у входной двери раздался звон колокола. Пришлось спуститься вниз и подойти к двери. Сквозь стекло иллюминатора я увидел рассерженное лицо майора Головатого. Распахнул дверь и вежливо поинтересовался здоровьем его сотрудников. Не потрудившись ответить и не сняв куртку, он проследовал в кабинет и плюхнулся на диван.

— Где Грай?

Наверное, я никогда не научу хорошим манерам начальника уголовного розыска.

— Вы мне не поверите, вот уже пять дней, как он перешел на другую работу.

— Ты что несешь?

— Скоро мы вместо частного детективного агентства откроем слесарную мастерскую. Пройдите в библиотеку-мастерскую и убедитесь сами.

Головатый поспешил в библиотеку. Шеф повалил средневекового рыцаря на верстак и отверткой самозабвенно ковырял забрало, которое никак не хотело открываться. Не отрывая глаз от Жана, пригласил:

— Проходите, майор, садитесь на стул к окну. Я сейчас. — Шеф поднажал отверткой, сна сорвалась и сильно поцарапала руку. Грай прихватил ранку губами, отсасывая кровь.

Из аптечки, приготовленной запасливым Бондарем, я достал йод и бинт.

— Дайте руку, перевяжу. Этот железный покойник пускает вам кровь, как настоящий мафиози.

— Придется простить его, Виктор, он профессиональный военный и единственное, что умеет — пускать людям кровь.

Головатый кашлянул в куиак.

— Что за козни вы мне строите, Грай?

— Вы о чем спрашиваете?

— О деле художницы Катениной. Мы договорились обмениваться информацией, а вы меня обманываете.

— Чем я вас прогневил сегодня?

— Мало того, что вы путаетесь под ногами, вводите в заблуждение, так вами мне колют глаза! Вы дождетесь, что я отберу лицензию.

— Вы о чем, Головатый?

Он помакал выхваченной из кармана газетой:

— Тут черным по белому написано, что дело Людмилы Катениной, холуйской художницы, задушенной на Московском вокзале, зашло в тупик. Известный сыщик Грай, к которому несчастная женщина приходила в тот трагический для нее день, чтобы попросить убежище, снова взялся за дело и посылает своего помощника Виктора Крылова в Холуй, где, по его предположению, мог скрыться преступник.

Грай сразу понял, что это моих рук дело и с укоризной покачал головой, но тут же заметил: