Нагие и мёртвые - Норман Мейлер

Эпиграммы и эпиграммы. Хирн почувствовал какое-то отвращение.

— Генерал, к тому времени, к сороковым годам, когда вы добьетесь чего-нибудь после этой войны, создавая новую, еще более мощную консолидацию, американцы будут жить в такой же тревоге, в какой европейцы жили в тридцатые годы, когда знали, что следующая война покончит с ними.

— Возможно. Жизнь в тревоге — это нормальное положение для человека двадцатого века.

— Гм, — промычал Хирн, прикуривая сигарету. Он с удивлением заметил, что его руки дрожат. В какой-то момент генерал был откровенным. Каммингс начал этот спор умышленно; он восстановил равновесие и вернул себе чувство превосходства, которое оставило его по какой-то причине, когда они вошли в палатку.

— Вы слишком упрямы, Роберт, чтобы уступить. — Генерал поднялся и подошел к прикроватной тумбочке. — Откровенно говоря, я попросил вас сюда вовсе не для спора. Я думал, что мы могли бы сыграть с вами в шахматы.

— Ну что ж, — ответил Хирн, удивившись и даже почувствовав некоторую неловкость. — Но ведь я слабый шахматист и сражения дать вам не в состоянии.

— Посмотрим.

Генерал установил небольшой складной столик и начал расставлять на нем шахматные фигуры. Хирн как-то говорил ему о шахматах, и генерал сказал, что можно будет сыграть, но как-то очень уж неопределенно, поэтому Хирн больше не вспоминал о них.

— Вы действительно хотите сыграть? — спросил он генерала.

— Конечно.

— Если кто-нибудь войдет, наверное, удивится…

— А что, это надо скрывать? — спросил генерал, улыбнувшись.

Закончив расстановку фигур, он взял белую и красную пешки, зажал их в ладонях и протянул руки Хирну, чтобы тот выбрал. — Я люблю эти шахматы, — сказал он мягко, — это ручная работа, слоновой кости; люблю не потому, что они дорогие, как вы можете подумать, а потому, что человек, который их сделал, несомненно, отличный мастер.

Хирн молча выбрал красную пешку. Поставив фигуры на место, генерал сделал первый ход. Хирн произвел обычный ответный ход п, усевшись поудобнее, попытался сосредоточиться на игре. Однако он сразу же почувствовал, что нервничает. Он был одновременно и возбужден и подавлен; с одной стороны, его возбудил только что закончившийся разговор, а с другой — беспокоил тот факт, что он играл в шахматы с генералом. Отношения между ними становились от этого более открытыми. Казалось, что во всем этом кроется что-то неблаговидное, поэтому Хирн начал игру с чувством, что выиграть ее было бы очень опасно.

Первые ходы он делал почти не задумываясь. Он вообще ни о чем не думал, а просто прислушивался к доносившимся издалека глухим раскатам артиллерийских залпов и потрескиванию фитиля в лампе Колмана. Несколько раз до его слуха долетал шелест листвы в джунглях, и этот звук вызывал уныние. Он поймал себя на том, что с интересом рассматривает сосредоточенное лицо генерала. Оно выражало сейчас такое же напряжение мысли, какое Хирн наблюдал в первый день высадки на остров или в ту ночь, когда они ехали в джипе к штабной батарее сто пятьдесят первого.

Уже через шесть ходов Хирн вдруг понял, что его фигуры на доске в неблагоприятном положении. Не задумываясь над последствиями, он нарушил основной принцип игры, сделав два лишних хода конем, еще не развив как следует другие фигуры. Положение пока не было безвыходным, конь находился только на четвертой горизонтали, и поле для его отступления можно было легко освободить, но генерал, казалось, начинал какое-то странное наступление. Хирн стал обдумывать каждый ход более внимательно. Генерал мог теперь выиграть, если бы ему удалось завершить развитие фигур и использовать небольшое позиционное преимущество. Однако это был бы длинный путь, и добиться победы таким способом было бы нелегко. Вместо этого генерал начал развивать атаку пешками, но он мог попасть в затруднительное положение, если бы она не удалась, так как его король оставался неприкрытым.

Хирн быстро мобилизовался на игру и начал тщательно анализировать и взвешивать все возможные варианты ходов генерала и свои наиболее эффективные ответы на них. Но было уже поздно. Началось с затруднительного положения, затем положение стало опасным, а потом, продолжая наступать пешками, генерал буквально прижал Хирна к стенке. Хирн состоял когда-то в университетской шахматной команде и одно время увлекался этой игрой. Он достаточно разбирался в ней, чтобы понять, насколько хорошо играет генерал, — об этом можно было судить по одному стилю его игры. Он умело использовал малейшую возможность, предоставлявшуюся ему благодаря позиционному преимуществу, полученному в самом начале партии. Хирн признал себя побежденным на двадцать пятом ходу, после того как пришлось отдать генералу коня и пешку в обмен на две пешки. Хирн устало откинулся в кресле. Игра заинтересовала его, задела самолюбие, и он почувствовал желание сыграть еще одну партию.

— Вы играете не так уж плохо, — сказал генерал.

— Я средний игрок, — пробормотал Хирн. Теперь, когда игра закончилась, он снова начал воспринимать звуки вне палатки и в джунглях.

Генерал укладывал фигуры в коробку, любовно размещая каждую из них в специально сделанных гнездах, обложенных зеленым плюшем.

— Я люблю эту игру, Роберт, — сказал он мягко. — Шахматы — это, пожалуй, мое единственное увлечение.

С какой же все-таки целью генерал пригласил его? Внезапно Хирн почувствовал что-то неладное. И за дискуссией, и за игрой в шахматы, казалось, стояла какая-то неумолимая цель, прикрытая внешним безразличием генерала. Хирна охватило необъяснимое ощущение чего-то гнетущего. В палатке, казалось, стало еще более душно.

— Игра в шахматы, — сказал генерал, — нечто неистощимое. Это концентрированное выражение самой жизни.

— Я бы не сказал этого, — заметил Хирн, прислушиваясь к звучанию своего собственного ясного и сильного голоса. — Что меня интересовало в шахматах и что в конечном итоге сделало эту игру для меня скучной, так это тот факт, что шахматы не имеют даже отдаленной связи с жизнью.

— Вот как? А в чем, по-вашему, сущность войны? — спросил Каммингс.

Снова дискуссия. На этот раз у Хирна не было никакого желания спорить, он уже устал от поучений генерала. На какой-то момент у Хирна даже появилось желание ударить Каммингса, увидеть, как его седые волосы спутаются, а изо рта потечет кровь. Это желание было сильным, но мгновенным. Оно прошло, и Хирн снова почувствовал что-то гнетущее.

— Я не знаю, — ответил он, — но война, по-моему, это вовсе не игра в шахматы. Некоторое сходство с войной на море, пожалуй, есть. Корабли с различной огневой мощью маневрируют в открытом море, как на шахматной доске, сила, пространство и время играют там первостепенную роль, но война скорее похожа на кровавую игру в регби. Вы начинаете игру, но она никогда не развивается так, как вам хотелось бы или как вы спланировали.

— Это более сложная борьба, но в конце концов она сводится к тому же.

Хирн раздраженно хлопнул себя по бедру.

— Боже мой, ведь в книге много других страниц, кроме тех, которые вы прочитали. Возьмите отделение или роту солдат. Знаете ли вы что-нибудь о том, что думают эти люди? Иногда я просто удивляюсь, как вы можете брать на себя ответственность, посылая их на какое-нибудь дело. Ведь от этого просто можно сойти с ума.

— Это как раз то, в чем вы всегда ошибаетесь, Роберт. В армии всякая мысль об индивидуальности, о личности — это не что иное, как помеха. Разница между отдельными людьми какого-нибудь подразделения, конечно, существует, но эти люди всегда и неизбежно взаимно дополняют или нейтрализуют друг друга, и вам остается оценивать только само подразделение: эта рота хорошая, а эта плохая, она годится или не годится для выполнения такой-то задачи. Я привожу все к общему знаменателю и оцениваю крупные массы людей.

— Вы находитесь так высоко, что вообще ничего не видите, а ведь моральное состояние войск имеет первостепенное значение для принятия тех или иных решений.

— Тем не менее мы принимаем решения, и они оказываются правильными или ошибочными.

Было что-то ужасное в подобном разговоре в то время, когда там, на фронте, в пулеметных гнездах сидели солдаты и им было страшно. Голос у Хирна стал пронзительный, как будто этот страх передался теперь и ему.

— Как вы можете принимать решения? Подчиненные вам люди не были в Америке уже полтора года. На чем вы строите свои расчеты, когда решаете, что лучше пусть будет убито столько-то человек, а остальные скорее вернутся домой или что они все должны остаться здесь и погибнуть, а их жены пусть изменяют им? На каком основании вы все это решаете?

— Ответ очень прост: меня это совершенно не интересует. — Генерал снова провел пальцами по подбородку. После короткой паузы он продолжал: — А в чем дело, Хирн? Я и не знал, что вы женаты.