Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

В утробе земли зарождалась весна.

— Да ты ведь вот такая же осень… Стеша, — прошептал Кирилл, взволнованный неожиданным сходством, и упал на землю, раскинул руки и поцеловал ее.

Через миг, озираясь, он вскочил, боясь, как бы кто-нибудь не заметил его. Но около него никого не было.

Только солнечная тишина спокойно лилась на пламенеющий лес да на подожженные полянки ягодника.

— Экий… развалился, — проговорил он и, повернувшись к Угрюму, посмотрел в большие, навыкате, умные глаза. — Купаться! Пойдем? Ты, рыжий. Только уговор — не утопи. Утопишь, отвечать будешь. Я ведь — о-го-го! Член ЦИКа — раз шишка, секретарь горкома — два шишка. Понял? Ну, заморгал буркалами, — и, сняв с жеребца седло, уздечку, он ребром ладони наотмашь ударил его в бок.

Жеребец икнул, очумело попятился, глаза у него налились кровью, уши плотно прилегли, как у собаки, и даже показался оскал зубов. Кирилл, широко расставя ноги, вскинул кулаки и захохотал. — Ну-ну… озверел! Сунься. По морде дам. Что ж, я с тобой должен шутить, как с котенком? Экий котенок.

Во как народ насобачился сочинять!

Мишель всеми фиброзами своей перековавшейся психики всячески старался приветствовать новых неописуемых людей, подмявших выпоенную какаом бывшую интеллигенцию, но сами новые люди к его славе относились с сильным классовым подозрением.

Слава-де — это палка об двух концах. Никакого такого «просто читателя» на свете не имеется. А имеется наш, пролетарский читатель и имеется читатель не наш, враждебный. А Мишеля будто нарочно оченно сильно обожала эмигрантская белогвардейщина. Он-де единственный излагает правду насчет, какие они фактически есть — советские людишки, какие они жалкие и ничтожные личности и в какой окружающей убогости проживают и располагаются. Да и внутренний враг кое-где осмеливался своим змеиным языком шипеть чего-то такое ядовитое. Тоже насчет того, что Мишель чуть ли не один-единственный в победоносной советской литературе пишет всю унылую правду про советскую жизнь и какой он вследствие этого храбрец!

Даже Вера Владимировна в своем дневничке отдавала ему положенное насчет того, что Мишель дает жизнь как она есть, дает настоящих, всамделишных людишек — массу, он оченно честен в своей работе и оченно смел и завсегда старался прийти на выручку хотя бы семьям несправедливо обиженных и осужденных. А за ее брата даже ходил хлопотать к Луначарскому. Правда, всячески увернулся, когда понадобилось отмазывать любимого сыночка от армии в 1939 году. Ихний Валя, я извиняюсь, схватил пару на письменном экзамене на театроведческое отделение. А на пороге была война, которую Вера Владимировна по-ученому считала атавизмом и преступлением. Однако в окончательном конечном итоге она поняла, что Мишеля нельзя «просить просить» чего-то, потому как у него имеются такие болезненные и ненормальные представления и впечатления, почему из его просьб никогда ничего не выходит.

Правда, находились самые ядовитые из ядовитых нашептыватели, которые недовольно ворчали, что Мишель стеснителен-то стеснителен, но вот хватает же у него беззастенчивости глумиться над побежденными! А победителей-то он никогдашеньки-то в дурацком виде не предоставит. Поищите-ка у него, чтобы смазали по морде какого-нибудь высокого партийного товарища. Они завсегда прячутся в заоблачной недосягаемости, а потешается Мишель исключительно над мелюзгой. Получается, что во всех прорухах виноватые волокитчики, бюрократы, растратчики и всякие прочие недобитые инстинкты мещанина и собственника. Не говоря о прочей отсталой и маловысококультурной публике. А государственная система, выходит, целиком и полностью безупречная. Выходит, злобствовались эти ворчальщики, тут-то Мишель и развернул свою идеологию в полном объеме: во всем виноваты побежденные, а победители с его стороны не получали ни единственной колючей шпильки. Эти бывшие умники, отброшенные на задворки истории, попутно злобствовали еще и над таким общественным явлением, какое они в насмешку называли «любовь к трем одесситам». Потому что попутно с Мишелем очень до крайности прославились три одессита, два из которых всегда писали парой, а один в одиночку. Первая пара смешно сочиняла про жуликов, мимо которых с торжеством проносится большая торжествующая жизнь, а последний одессит, наоборот, до крайности чрезвычайно изысканно выдумывал про выдумщиков и воображуль из бывших интеллигентов, которым не нравится увлечение молодежи передовой индустриализацией и спортивной физкультурой. Последний одессит позволял себе насмешечки и над передовыми товарищами, но все их смешные черточки, злобно пыхтели злопыхатели, стягивались к трогательным наивностям и увлеченностям ихними большими делами для пользы трудового народа. А вот для их противостоятелей последний одессит не жалел противностей и гадостей. И потом со всей возможной откровенностью пропечатал в газете, что надо раз и навсегда окончательно понять, что пролетариату не нужно того, чего раньше называлось интеллигентностью. То есть всякого понимания искусства, разных там оттенков мысли, сомнений и недомолвок, а также душевных перемигиваний с равными себе недоперековавшимися бывшими умниками из своего чуждого современности круга.

Этот идеологически верный приговор третий одессит вынес и про самого себя, писать ему сделалось не про чего, он больше полюбил потреблять алкогольные напитки. Недоперековавшиеся интеллигенты видели в этом социальный протест и страшно до небес превозносили его отдельные строчки, которые третий одессит пописывал каждый свой нерабочий день, рабочих у него не было. А после с восторгом их тиснули в передовом, по их мнениям, сборнике. Но Мишеля они в восторженное умонастроение не привели.

Тут не то-де плохо, что видны границы, в сущности, посредственного ума, тут плохи некоторые отвратительные черты его характера: подобострастие перед сильными и трепет перед известными, какой же дурак его подбил напечатать эту галиматью, пущай бы и дальше думали и радовались, что он такой беспредельно умный!

Про третьего одессита один злопыхатель, я извиняюсь, нарыл аж на целую книжку, по-нынешнему выражаясь, компромата. Сказку-де про то, что третий одессит в знак протеста «замолчал», а заместо этого начал глушить водку, — сказку про это бывшие интеллигенты сочинили для своего же собственного самохвальства. Какие они героические личности. От их требуют восхвалять главного вождя и его великие достижения, а они заместо этого упорно молчат и глушат спиртные напитки. И сшибают трешки по знакомым — «страдают за убеждения».

Злопыхатель отследил творческий маршрут третьего одессита с еще до революции и прямо-таки отбивал чечетку на евойных костях: он-де сочинял тогда такие красивости, что переплюнул самого Оскара Уайльда. И даже, пожалуй, местного тогдашнего Уайльдика по фамилии, кажется, Лотарев-Северный. Я кой-чего тоже выписал:

Письмо истеричной женщины

В половине восьмого

В загородной кофейне

На открытой веранде

Вы сидели в компаньи

Припомаженных денди

И раскрашенных дам,

— И я видела ясно,

Что теперь Вы забыли

О сиреневой Ванде…

Позабыли?