Грешники - Алексей Чурбанов

«Семейная» жизнь Валентина Шажкова тем временем подошла к следующему этапу развития. В любой семье, да что там, в семье — в любых взаимоотношениях двух людей рано или поздно появляются мелочи, которые сначала вызывают удивление и улыбку, потом (не сразу) лёгкий дискомфорт, далее непонимание, а затем и раздражение, иногда приводящее и к активному противодействию.

Через несколько месяцев совместной жизни с Леной Шажков стал подмечать мелочи, которых раньше не замечал и которые чуть-чуть, почти незаметно, только слегка — стали раздражать его. Причём эти мелочи явились следствием Лениных же очевидных достоинств: стремления помочь, сочувствия, готовности сопереживать. Ну, например, её потребность подавать всем, кто просит. Она не выходила из дома, не приготовив горстку монеток и несколько десятирублёвок специально для нищих, и раздавала всё это на улицах и в метро. Если мелочи дома не было, она начинала беспокоиться и старалась разменять в киосках или попутных магазинчиках. Всё это в целом нравилось Валентину (прежде всего, нравилась непоказушность и последовательность Лениных действий), но иногда просто выводило из себя, например, когда они опаздывали куда-нибудь, или когда бывало очевидно, что нищие — липовые, и подавать им — значит кормить цыганскую мафию. Лена соглашалась, но извиняющимся голосом объясняла:

— Я не гадаю, липовый нищий или нет. Если об этом всё время думать, то подавать расхочется.

Она вообще много времени уделяла помощи знакомым, а когда и малознакомым людям. Иногда Шажкову казалось, что в счёт времени, отпущенного им двоим.

Постепенно выяснилось, что у них с Леной разные темпераменты. Шажков был быстрым и нервным, в то время как Окладникова была скорее обстоятельна и нетороплива. За обедом Валентин сметал всё в секунду, часто даже не пользуясь ножом, и уже готов был жить дальше, в то время как Лена скрупулезно отпиливала очередной кусочек котлетки, цепляла на вилочку салатик, добавляла пюре… В общем, иногда бывало невыносимо.

Ещё Шажкова иногда раздражало её упорство, чуть ли не упрямство. Лена почти всегда и во всём соглашалась с Валей, но если не соглашалась, то не спорила, а старалась угодить «и вашим и нашим», то есть и Валю ублажить, и сделать так, как она считала нужным.

Для полного комплекта Валентин скоро почувствовал неудовлетворённость и собственной духовной жизнью. В церковь они с Леной ходили почти каждое воскресенье на литургию. Исповедовались отцу Владимиру. Шажков с разочарованием замечал, что исповедь уже не так волнует его, а причащение не так радует. Сформировался некий цикл: грешу, грешу, потом исповедуюсь и снова грешу. Отец Владимир во время исповеди не разговаривал с Валентином, а самостоятельно разорвать этот цикл Шажков не был готов. Да и грехи-то были всё одни и те же: объедение и пьянство, неусердная молитва, невыдержанность или грубость и, конечно, гордыня — мать всех грехов. Телесных грехов Валентин за собой не чувствовал и не исповедовал, хотя они с Леной в любви позволяли себе многое. Это было их тайное (может быть, и стыдное, но ни в коем случае не грешное) счастье, и они молили Бога (Лена буквально — перед иконой), чтобы он не лишил их скоро этой радости быть одним целым и полностью доверяться друг другу. Попробовал Валя исповедаться другому священнику в церкви на Васильевском, но получил от него лишь простенькие наставления. Зато тут же почувствовал себя предателем по отношению к отцу Владимиру.

При всём этом раздумья на духовные темы не оставляли Шажкова. Если от священников он не получал той помощи, которой ждал, то чтение духовной литературы было для него плодотворно и пробуждало много новых мыслей и чувств. Прежде всего, Валентин постепенно убеждался в правильности своего пути к тому, что больше всего влекло его — к внутренней свободе, но также видел, что он немыслимо далёк от неё. Валя чувствовал лишь далёкий отсвет свободы в те редкие моменты, когда его дух вдруг просыпался во время церковной службы или после причастия, и он ощущал волшебное чувство освобождения. Это не было собственно свободой, а лишь отражением её, но давало представление о том, какова же мера истинной свободы с Богом. Эта мера виделась огромной, и от представления о величии и безграничности свободы захватывало дух. Мир через призму этой неуловимой, но явственно сущей божественной свободы представал Шажкову иным, чем в его светских житейских и философских раздумьях. Мысли, слова и поступки встречаемых на жизненном пути людей (неважно, хороших или нет) представали в свете этой свободы многогранными, многопричинными, многовариантными и связанными с мыслями и поступками тысяч других людей. Ещё важнее было то, что эта многосложность и связанность делала их принципиально понимаемыми и прощаемыми. Быть прощаемым, впрочем, не всегда означало быть прощённым, и это Шажков тоже понимал, но нетвёрдое ещё ощущение, что принципиальная прощаемость любого, даже самого страшного поступка есть Божественный закон, не менее строгий, чем закон всемирного тяготения, и что только принятие в душу и соблюдение этого закона открывает путь к свободе — это ощущение хоть и противоречило светскому опыту Валентина, но давало ему зыбкий ориентир, направление, куда двигаться дальше в духовном поиске.

Состояние освобождения, однако, было у Шажкова всегда мимолётным, скоротечным и практически никогда не успевало реализоваться в практических действиях. Валентин, будучи интеллигентом (хоть и в первом поколении), уделял внимание собственным мыслям не меньше, чем поступкам, а потому много благих порывов, идей и пожеланий рождалось и умирало внутри него, так и не сумев материализоваться.

В начале осени Валя несколько раз заезжал к родителям и в последний визит торжественно объявил им о том, что имеет серьёзные намерения по отношению к одной молодой женщине, рассказав про Лену Окладникову. Отец удивился и обрадовался, а мать сказала:

— Я ещё весной заметила, что у тебя новая женщина появилась. Только уж очень молодая она у тебя. Смотри, сынок, с молодыми тяжело.

— Зато дети здоровые вырастут, — оптимистично поддержал Валю отец.

— Ну а жениться-то будешь? Или так настроились жить? — с сомнением спросила мама.

— Буду. Сейчас вот соберусь с духом и пойду сдаваться, — радостно смеясь, ответил Валентин, — а там, глядишь, и внуки у вас появятся.

— Что, уже?

— Нет пока ещё. Но планируются.

Слово «внуки», случайно оброненное Валей, магическим образом подействовало на родителей.

Отец расправил плечи и объявил: «Ремонт будем делать, если внуки. Чтобы всё новое, чтобы всё с нуля».