Тайна смерти Петра III - Ольга Елисеева

Принц и принцесса провели под арестом трое суток и «насилу могли добиться чего-нибудь поесть». Женщина так и не оправилась от пережитого испуга и, уже вернувшись на родину в Германию, скончалась черед шесть месяцев после переворота.

Вот как описывает арест дяди императора Шумахер: «Прискакало целое сонмище разъяренных конногвардейцев, и они напали на герцога Голштинского. Отдать шпагу добровольно он не захотел, и они вынудили его к тому силой, нанесли много ударов и пинков, порвали на нем не только красный мундир, но и голубую нательную рубаху. Ему нанесли раны, а затем хотели проткнуть байонетом его адъютанта Шиллинга… Рейтары и солдаты начисто разграбили дворец, забрали все бывшие там деньги и драгоценности, нарочно покрушили много красивой мебели и разбили зеркала, взломали винный погреб и ограбили даже маленького сына герцога… Озлобленные, неистовствующие солдаты не слушали уже никаких приказов»440.

Еще утром 28‑го Позье, предусмотрительно спрятавший под половицей доверенные ему заказчиками драгоценности, вышел из дома. «Я увидел двух молодых англичан, которых преследовали солдаты с обнаженными саблями. Они не говорили по-русски. Я сказал этим солдатам: “Что вы делаете? …Я знаком с вашим офицером, который уж верно не приказывал вам этого делать”. Они мне ответили: “Да они нас ругают на своем языке”. …Я дам им пол-экю – единственное средство усмирить их»441, а затем спрятал англичан у себя на квартире. Положение придворного «бриллиантщика» и знакомство с половиной города помогло ювелиру. Однако он видел, как еще вчера дружелюбные люди сегодня готовы были кидаться на иностранцев с кулаками, а то и с «обнаженными саблями».

Екатерина подтверждала, что служивые были крайне озлоблены на все, что отдавало «немецким». «Ярость солдат против Петра III была чрезвычайна… После присяги… войскам… было позволено снова надеть их прежние мундиры; один из офицеров вздумал сорвать свой золотой знак и бросил его своему полку, думая, что они обратят его в деньги; они его с жадностью подхватили и, поймав собаку, повесили его ей на шею; эту собаку, наряженную таким образом, прогнали с великим гиканьем; они топтали ногами все, что для них исходило от этого государя»442.

Рюльер не дал бы нашей героине соврать: «Солдатам раздавали пиво и вино, они переоделись в прежний свой наряд, кидая со смехом прусские мундиры, в которые одел их император, оставлявшие солдат почти полуоткрытыми в холодном климате, и встречали с громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сем платье, и их новые шапки летели из рук в руки, как мячи, делаясь игрою черни»443.

К счастью, то были шапки, а не головы. Остается только удивляться, как при подобном настроении не было пролито ни капли крови. Своим неумеренным пруссачеством Петр III разжег ксенофобию в городе, населенном множеством иностранцев. Слова Екатерины в письме к Понятовскому: «Знайте, что все решилось на основе ненависти к иноземцам – ведь Петр III слыл за одного из них»444 на фоне приведенных рассказов не кажутся преувеличением.

Дело дошло до того, что прусскому посланнику Гольцу пришлось дать караул из 12 гусар, впрочем, охрана была поставлена и к другим полномочным министрам. А на представление дипломатического корпуса Екатерина попросила пруссака надеть простой сюртук, вместо ненавистной синей формы, чтобы не дразнить караульных при дворе445.

Это произошло 2 июля, всего через четыре дня после роковых событий, а в момент взрыва город оказался игрушкой в руках вооруженных людей – уже нарушивших присягу, слабо слушавшихся командиров, хмельных от вина и полной безнаказанности. Вот как рисует поведение гвардии Шумахер: «В подобные минуты чернь забывает о законах и вообще обо всем на свете… Один заслуживающий доверия иностранец рассказывал мне, как какой-то русский простолюдин плюнул ему в лицо со словами: “Эй, немецкая собака, ну где теперь твой бог? ” Точно так же и солдаты уже 28‑го вели себя очень распущенно… Они тотчас же обирали всех, кого им велено было задерживать… захватывали себе прямо посреди улицы встретившиеся кареты, коляски и телеги… отнимали и пожирали хлеб, булочки и другие продукты у тех, кто вез их на продажу.

30‑го июня беспорядков было еще больше… Так как императрица разрешила солдатам и простонародью выпить за ее счет пива в казенных кабаках, то они взяли штурмом и разгромили… все кабаки… и винные погреба; те бутылки, что не смогли опустошить – разбили, забрали себе все, что понравилось, и только подошедшие сильные патрули с трудом смогли их разогнать. Многие отправлялись по домам иностранцев… и требовали себе денег. Их приходилось отдавать безо всякого сопротивления. У других отнимали шапки, так что тот, кто не был хотя бы изруган, мог считать себя счастливцем»446.

Слова Шумахера подтверждал Позье: «Все войска, оставшиеся в городе, стали шпалерами вдоль улиц и так простояли всю ночь. Я не мог сомкнуть глаз и просидел у окна, следя за всем, что происходило. Я видел, как солдаты выбивали двери в подвальные кабаки, где продавалась водка, и выносили огромные штофы своим товарищам, что меня страшно испугало… Ни один иностранец не смел показаться на улице, и, если б я не был знаком с большею частью офицеров, я бы не рискнул выйти»447.

Ту же картину, только с нескрываемой для служилого радостью, описывал и Г.Р. Державин, в тот момент рядовой Преображенского полка: «День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случалось»448.

Уже после переворота кабатчики выставили императрице и Сенату счет за убытки на сумму 105 563 рубля 13,05 копейки, что в переводе на вино и водку составляло по тогдашним ценам 422 252 литра с половиной. Город гулял трое суток. Следовательно, в среднем за день выпивалось, проливалось, разбивалось или тратилось как-то иначе 140 751 литр449. Якоб Штелин указывал, что в это время в столице проживало около 160 тыс. человек450. Если исключить младенцев, стариков и больных, то получится менее чем по литру в день на человека. Предоставляем читателю судить, много это или мало. Однако очевидно, что пили в основном служивые, а обыватели сидели по домам и дрожали.

Любопытно, что «праздник непослушания» охватил только центр города. Кейт, живший на окраине, свидетельствовал о полной тишине. «Поразительный сей переворот произошел менее чем за два часа и без пролития единой капли крови или какого-либо иного акта насилия, – доносил он 2 июля. – Все городские кварталы, несколько удаленные от дворца, а особливо улица, где находился и мой дом, и где живут по большей части российские подданные, оставались в полнейшем спокойствии… Единственным новшеством явились пикеты у мостов и перекрестков, а также кавалергардские патрули на улицах»451.

Тем временем Петр III все еще был на свободе и мог предпринять ответные действия. Например, послать гонца в армию П.А. Руменцева, уже вышедшую в поход против Дании. Никто не гарантировал, что обласканный милостями государя командующий примкнул бы к заговорщикам. Скорее наоборот. Можно было предположить, что и союзник Петра – Фридрих II присоединит часть своих войск к армии Румянцева.

Для всей России, исключая Петербург, Петр III был законным государем, не вызвавшим пока никакого ропота. Только очень близкая ко двору гвардия и горожане успели узнать привычки нового императора и разозлиться на них. А, например, в Москве ни войска, ни чиновничество, ни простой люд не были довольны переворотом. Сенатор Я.П. Шаховской писал о состоянии «ужаса и удивления», которые охватили дворянство Первопрестольной при известии о смене власти452. Он лично несколько дней не решался выходить из дому и не принимал записок от друзей с уведомлением о перевороте, пока точно не стало известно, кто победил.

Шаховской был краток, а вот Рюльер расписал обстановку в Москве: «Пять полков составляли гарнизон. Губернатор приказал раздать каждому солдату по 20 патронов (вероятно, для торжественного залпа. – О. Е.). Собрал их на большой площади перед старинным царским дворцом… Он пригласил туда и народ». После прочтения манифеста губернатор закричал: ''Да здравствует императрица Екатерина II!'' ''Но вся сия толпа и пять полков хранили глубокое молчание. Он возобновил тот же крик, ему ответили тем же молчанием, которое прерывалось только глухим шумом солдат, роптавших между собою за то, что гвардейские полки располагают престолом по своей воле. Губернатор с жаром возбуждал офицеров, его окружавших, соединиться с ним; они закричали в третий раз: “Да здравствует императрица!” – опасаясь быть жертвою раздраженных солдат и народа, и тотчас приказали их распустить»453.