ПОЕДИНОК С САМИМ СОБОЙ - Борис Раевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Три — за Пьера, два- за меня».
Он горько усмехнулся.
Лучше бы наоборот. Но как же так?… Неужели он так жестоко ошибся? Говорят, сам боксер необъективен, не может точно оценить ход своего боя. Да, но все-таки… И тренер вот тоже уверен. И все болельщики.
Борис качнул головой…
«Надо пожать руку», — устало подумал он.
Таковы правила. После боя это как символ мира. Поединок окончен. Мы снова друзья.
Но Борис видел: Пьер Соммер в растерянности, он не протягивает руки. Он словно боится чего-то…
И Борис тотчас понял. Не далее, как вчера, в этом же зале, на первенстве Европы, швед проиграл бой. И так рассердился- наотрез отказался подать руку победителю. И со злости даже плюнул на брезент.
«И Пьер боится… что я не пожму…» — подумал Борис.
Ему было горько. И так обидно… Нет, не боксер не поймет этого. Золотая медаль и титул чемпиона Европы…
Но он пересилил себя. Сердито сказал себе: «Ну?!».
И первый, сделав шаг к французу, протянул руку.
Этот жест вызвал в зале новый шквал криков и свиста.
— Молодец!
— Вот это парень!
— Долой судей!
Пьер Соммер, видимо, только и ждал, как поступит русский. И теперь он рванулся навстречу Щетинину, обеими руками стиснул его руку, долго, с силой тряс ее, словно качал насос. И глаза его опять были и радостными, и виноватыми. И что-то такое же растерянное и виноватое он бормотал по- французски.
Борис не понял. Хотя… в общем-то, понял.
— Конечно, ты не при чем, — сказал Борис. — Это судьи. Наше дело — драться, их дело — судить…
Борис сказал это по-английски. Понял ли Пьер? Наверно, понял.
— Сэ ля ви, — прибавил Борис.
— Да, да, сэ ля ви! — подхватил Пьер.
Так они миролюбиво говорили, не разнимая сцепленных рук, но зал!.. Зал все еще стонал и орал, выл и свистел.
Какой-то длинный тощий парень в черном свитере, очень похожий на молодого Черкасова, вдруг лихо вскочил на ринг и сунул прямо в руки Борису Щетинину огромный букет. Тюльпаны. Все, как на подбор, огненно-красные. И, чтобы никто не подумал, что парень просто ошибся, он громко возгласил:
— Месье Бори Штетинни…
Чего уж лукавить?! Это было приятно Борису. Тощий парень в черном свитере как бы вносил успокоение в его израненную душу.
И все-таки Борис чувствовал. Нет, нехорошо… Не годится…
И тут он совсем уж покорил французов.
— Благодарю, — сказал он по-английски. И добавил:-Но у нас цветы получает победитель.
И, шагнув к Пьеру, передал ему букет.
Вечерние выпуски газет выплеснули целую волну восторга! Заголовки были разные, но суть — одна.
«Самый галантный боксер!» («Фигаро»).
«Русский боксер учит вежливости парижан»(«Трибюн»).
«Оказывается, есть еще рыцари!» («Орор»).
НОВЫЙ СТОРОЖ
ядя Федя ушел на пенсию.
Всем нам было жаль расставаться со стариком. За многие годы он так сжился с нашим маленьким заводским стадионом, что, казалось, трудно даже представить зеленое футбольное поле и гаревые дорожки без него.
И жил он тут же, в небольшой комнатушке под старыми дощатыми трибунами.
Мы часто забегали к нему: то за футбольным мячом, то за волейбольной сеткой, то за секундомером, гранатами, копьем или диском.
Дядя Федя был сторожем и «смотрителем» нашего заводского стадиона.
Он подготавливал беговые дорожки, весной приводил, как он говорил, «в божеский вид» футбольное поле, подстригал траву, красил известью штанги; разрыхлял и выравнивал песок в яме для прыжков; следил за чистотой и порядком, — вобщем, делал все, что требовалось.
Сам он называл себя «ответственным работником», потому что (тут старик неторопливо загибал узловатые пальцы на руке) рабочий день у него ненормированный, как, скажем, у министра, — это раз; за свой стадион он отвечает головой, как, к примеру, директор за свой завод, — это два; а в-третьих, без него тут был бы полный ералаш. И вот четыре дня стадион без «хозяина». Мячи, сетки, копья, рулетки и секундомеры временно выдавала секретарь- машинистка из заводоуправления. Она деликатно брала гранату самыми кончиками тоненьких пальчиков и клала ее в ящик так осторожно, словно боялась, что граната взорвется.
В каморке, под трибуной, раскаленной отвесными лучами солнца, было душно, как в бане, но машинистка всегда носила платье с длинными рукавами, чулки и туфли на тоненьком высоченном каблучке. Когда она приходила на работу и уходила домой, на земле от этих каблучков оставались два ряда глубоких ямок.
— Осиротел наш стадион, — печально вздохнул Генька, лежа в одних трусиках на горячей, как утюг, скамейке, на самом верху трибуны.
Мы молча согласились с ним.
Генька очень любил загорать и уже к началу лета становился таким неестественно черным, что однажды школьники даже приняли его за члена африканской делегации, гостившей в это время в Ленинграде.
— Говорят, скоро новый сторож прикатит, — переворачиваясь на левый бок, сообщил Генька.
Он всегда узнавал все раньше других.
— Говорят, аж из-под Пскова старикашку выписали, — лениво продолжал Генька и легонько отстранил Бориса, чтобы тот головой не бросал тень ему на ноги. — В Ленинграде, видимо, специалиста не нашлось…
Генька на прошлой неделе получил сразу два повышения: стал токарем пятого разряда и прыгуном третьего. Теперь он очень зазнавался и считал, что токарь четвертого разряда — это не токарь, а на спортсменов-неразрядников вообще не обращал внимания.
Мы знали это и при случае подтрунивали над Генькой, но сейчас воздух был таким теплым и ветерок так чудесно обвевал тело, что все размякли и спорить не хотелось. Да к тому же мы любили дядю Федю, поэтому к его будущему заместителю — кто бы он ни был — заранее относились недоверчиво. Второго такого, как дядя Федя, не найдешь.
Но постепенно нам надоело ворчание Геньки. Даже самый невозмутимый из нашей компании — коренастый Витя Желтков — и тот не вытерпел.
— Что тебе покоя не дает старикан?! — сказал он Гень- ке. — Еще в глаза не видал, а уже прицепился…
Время было раннее. День будний. На стадионе, кроме нас пятерых, никого не было. Только несколько мальчишек на футбольном поле упрямо забивали мяч в одни ворота. Мы работали в вечернюю смену и уже с утра пропадали на стадионе.
Занятия нашей заводской легкоатлетической секции проводились два раза в неделю, но в эти чудесные летние деньки мы пользовались каждым свободным часом для добавочной самостоятельной тренировки.
Наши тоненькие тетрадочки — «дневники самоконтроля», которые мы недавно завели по совету инструктора и аккуратно вписывали в них все свои тренировки, — уже кончились, а Женька залез даже на обложку.
— Приедет какой-нибудь старый глухарь, — ворчал Генька, переворачиваясь на другой бок. — В спорте ни бе, ни ме, ни кукареку. Он в деревне, наверно, гусей пас, а тут ему стадион доверяют…
— Смотрите! — перебил Геньку Борис Кулешов, самый авторитетный в нашей пятерке друзей.
Отличный револьверщик, чемпион завода по прыжкам, он был, в противоположность Геньке, застенчивым, как девушка, и то и дело в самые неподходящие моменты густо краснел, что очень огорчало его.
Все приподняли головы со скамеек.
По футбольному полю неторопливо шел маленький, щупленький старичок, с лицом буро-красным, как кирпич, и длинными, вислыми усами: Он был, несмотря на жару, в черном, наглухо застегнутом пиджаке, в картузе и сапогах. За стариком плелся высокий парень, неся в одной руке огромный деревянный не то чемодан, не то сундук, а в другой узел, из которого выглядывала полосатая перина.
— Похоже, дядя Федя номер два прибыл, — сказал Борис.
Старик, никого не спрашивая, уверенно направился к трибуне, словно хорошо знал, куда надо идти, и вошел в комнатушку. Парень остался у дверей и сел на свой сундук- чемодан.
Он молчал и не глядел на нас.
Мы тоже не заговаривали с ним.
Так прошло с полчаса. Потом со склада вдруг радостно выпорхнула секретарь-машинистка и быстро-быстро засеменила к выходу со стадиона. Ее каблучки-гвоздики так мелькали, что ямок на этот раз почти не оставляли.
Старичок что-то крикнул парню, и тот втащил багаж под трибуну.
Вскоре мы спустились на поле, посидели в тени и стали разминаться.
Никто из нас не заметил, как старик вышел из своей комнатки.
Он ходил по футбольному полю, внимательно оглядывая его, потом перешел на волейбольную площадку, взял лопату и стал копошиться возле столба. Мы еще позавчера обнаружили, что этот столб качается.
— Хозяйственный старец! — сказал Борис.
Генька сделал вид, будто не слышал его слов, и перешел с беговой дорожки к яме для прыжков. Прыжки шли у Геньки лучше бега, поэтому он всегда старался побыстрее перебраться к планке.
