Избранное - Майя Ганина

Со вторым своим любовником, которого она завела уже безо всяких иллюзий, лишь бы только не быть одинокой, она успешно держала ведущую партию: и не звонила, и не писала, и то появлялась, то исчезала, словно бы мстя за прошлое свое унизительное неумение парировать удары. Тем не менее связь эта могла бы тянуться бесконечно, потому что ее, в общем, любили. Но она устала от собственного притворства, от роли эмансипированной львицы: красивой, грубо, на особом жаргоне изъясняющейся, пьющей водку и коньяк, курящей (впрочем, не затягиваясь: она не могла преодолеть отвращения к дыму), посещающей премьеры и модные дома, читающей философов, Библию и Евангелие — и рассуждающей о них, слушающей серьезную, а также несерьезную музыку, и делающей педикюр.

Ей осточертел весь этот моральный кодекс, и она снова стала самой собой: простоватой, некурящей и непьющей, педикюр в парикмахерской она иногда делала, но чаще ленилась и стригла ногти сама. Философов, когда ей того хотелось, читала и даже кое-что понимала в прочитанном, но болтовней об этом себя не утруждала. На премьеры она иногда ходила, серьезную музыку, когда удавалось, слушала. Зато с наслаждением перестала бывать в домах, где пели под гитару современные песни или прокручивали модные магнитофонные записи: лениво призналась себе, что вообще любит тишину. Эта музыка казалась ей таким же раздражающим шумом, как грохот кузова самосвала под окошком либо громыханье прессов в кузнечном цехе, тем более что те ритмы и на самом деле целенаправленно двигались к своему логическому завершению — предметной музыке, которой сошедшее с ума человечество маниакально заполняло коротенькие просветы в наступающих на него шумах.

Правда, на работе она по инерции продолжала играть взятую роль, но там было важно сохранять внешний рисунок, это было не так утомительно. Когда же появился П—в, она снова нацепила привычную маску, желая понравиться ему, но не имела успеха: П—в равнодушно исчез. Ко времени сдачи пробного образца он приехал, но после этого снова стремительно пропал. Альтиметр вместо него принимал другой представитель заказчика, а о П—ве стало известно, что он лежит в Кремлевке с тяжелым сердечным приступом. Спустя еще какое-то время заговорили, что он попал в психоневрологическую больницу: тяжелое нервное переутомление. Она посочувствовала по-человечески, но без личной заинтересованности.

К этому времени в ней вроде бы поиссякла жажда жалеть и жалеться об кого-то: видно, поиздержалась, приобретая любовный опыт, посему она спокойно решила, что в тридцать шесть не страшно и выйти из игры. Есть другие радости жизни. К тому же она любила свою работу.

Правда, похвастаться, что чувствовала призвание к приборостроению с детства, она не могла. В машиностроительный техникум поступила просто потому, что тетя Надя преподавала там русский язык и литературу, а студенты получали «служащие» карточки. «Станки» и «машиностроение» она терпеть не могла, «сопромат» еле вытягивала на тройку. Первые две практики у них были на «шарикоподшипнике», там они просто слонялись из цеха в цех, отогреваясь в термичке. Третья двухмесячная практика проходила на автозаводе, она попала в первый механосборочный, ее поставили к станку, и мастер каждый день записывал в наряде, сколько деталей она сделала.

До сей поры она помнит под ладонью скользкое тепло коробки скоростей и запах эмульсии, шипящей на синей стружке. Помнит азартную дрожь в руках, когда включала станок и носик резца тыкался в черную заготовку. Помнит сопротивление суппорта в горсти, когда подрезаешь торец. Тогда она физически постигла цену времени: одна минута сорок секунд на обдирку и торцовку заготовки с двух сторон, с перестановкой заготовки. Стоило это полторы копейки — «военных» полторы копейки! И все же она ухитрилась заработать в получку сто девяносто рублей, да пятьдесят рублей ей дали премии. Память о тех последних станочных практиках дает ей сейчас подсознательное ощущение прочности позиции: «Черт с ним, выгонят из конструкторов, пойду на станок, еще больше заработаю!»

Главное, тогда, в цеху, она вдруг почувствовала себя включенной в сложную, подобно строению молекулы, цепочку: справа человек, слева человек, сзади, спереди, сбоку — тоже было по человеку, и все они взаимодействовали. Это непростое движение поразило ее: дома, во дворе, в техникуме каждый был сам за себя, и все зависело от случая, от настроения окружающих. Любят тебя сию минуту — или нет, дразнят, травят, презирают, или ты, вдруг, на какое-то краткое время, выше остальных, тебе подчиняются. Среди ее подружек находилось много плавающих в этом аквариуме прекрасно: вовремя что-то про кого-то насплетничать, сочинить, овладеть вниманием, вырваться на поверхность — и не давать оттеснить себя на дно. Девчонки наслаждались этими хитросплетениями, в ней же всегда жило примитивное стремление к покою, к простоте, к возможности не изображать из себя ничего иного, кроме того, что ты есть. Стремление жить по принципу: я тебя не трогаю, пожалуйста, не трогай меня.

Теперь она усвоила основную истину: вкалывай, как лошадь, улыбайся людям от души — и тогда жить можно. Так она и делала, попав после распределения на предприятие, выпускающее точные приборы. Как раз когда она туда пришла, повсеместно «внедряли» скоростное резание. Появились резцы с напаянными пластинками твердого сплава, похожего на дольки шоколадной плитки; старенькие станки в цехах дрожали от баснословных скоростей, сливная стружка лезла сплошняком из-под резца, точно серпантины на елке в Доме союзов.

Начальство сразу поручило ей заняться геометрией резца и вообще внедрением скоростного резания, так как справедливо считало, что основные кадры отрывать на очередную кампанию не стоит, а от вчерашней учащейся все равно в отделе мало толку. Она с удовольствием целый день болталась в цеху, чувствуя себя не просто так, а при серьезном деле. Пробовали резцы о разными углами резания на разных скоростях и марках стали, и вдруг открыли, что на такой-то скорости при такой-то марке стали стружка ломается и с положительным передним углом без канавки! Еще случилось несколько подобных совпадений, но выяснить, что здесь за закономерность, у нее не хватило знаний.

От начальника отдела она пошла с этими данными к главному инженеру, он долго и глубокомысленно изучал старательно вычерченный график, наконец дал ей письмо в НИИ к руководителю группы, занимающейся скоростным резанием. Руководитель проглядел материалы, довольно равнодушно сказал: «А черт его знает, какая тут закономерность, и есть ли она… Этого вообще никто не знает». Результатом всех ее добросовестных поисков истины было то, что на очередном производственном совещании главный инженер упомянул ее в своем докладе: «Мы думали, что к нам пришел рядовой работник, а оказывается, мы приобрели инициативного думающего технолога». Ей дали премию к Восьмому марта, и она купила тетке прюнелевые туфли. По рекомендации предприятия она поступила в вечерний институт, а когда перешла на четвертый курс, ее перевели в Главное конструкторское бюро.

Она сумела и в КБ не влезать в местные дрязги, по-прежнему безотказно «вкалывала», никого особенно не пуская себе в душу, и мало-помалу окружающие привыкли принимать ее такой, какой она была. Четыре года назад ее назначили ведущим конструктором с приличным окладом, она по-прежнему часто ездила в командировки. Ездить она любила, и даже отпуск проводила обычно с рюкзаком в постоянной компании непижонов-туристов.

С такими итогами она пришла к тридцати семи годам — так называемому «возрасту гения», ибо в этом возрасте погибли Пушкин, Аполлинер, Жерар Филип и другие светила, имен которых она не помнила. За себя она оставалась спокойной: не гений. Тем не менее в ее жизни этот возраст тоже должен был стать переломным.

Солнце было чистое и холодное, дул сильный ветер, волны по всей поверхности океана всплескивались неряшливыми, прозрачно-зелеными кучами. Ветер мешал стоять, но в каюту ей уходить не хотелось. Она оперлась животом о леер и глядела вниз, как белые шершавые борта теплохода расталкивают упругую, точно застывшее желе, монолитную даже в своем непокое, воду. Появились два дельфина и пошли весело торопиться рядом, странно отфыркиваясь боками, по звуку — точно как лошади. Здесь они были белобокие, а не черные, как в Крыму, и напоминали красивые большие игрушки, не верилось, что эти нарядные рыбы — мыслящие существа.

Она снова вспомнила, что нужно решиться и прыгнуть туда к ним — в этом одном было освобождение и успокоение, непроизнесенная клятва, наконец. И тоскливо знала, что опять не хватит решимости.

На палубу высыпали позавтракавшие туристы, но быстро ушли с ветра в комнату отдыха, выходившую сюда стеклянным фонарем. Оглядываясь, она видела, как туристы читают газеты и журналы, как, пересмеиваясь, говорят что-то о ней. Ей так казалось, потому что, оборачиваясь, она непременно встречалась с кем-то глазами.