Конь на один перегон (сборник) - Михаил Веллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
аванс
получка
водка аборт
премия свадьба
ребенок
развод
квартира
обмен
площадь отпуск
кооператив юг
деньги пляж
родители замужем
очередь магнолия
рюкзак
джинсы
болеть
замша
похороны дубленка
долги плащ
работа
магнитофон
(За семь лет все клетки человеческого организма полностью обновляются?)
1976, 19-е июня.
Алина Астахова, метрдотель лайнера «Александр Пушкин».
На верхней палубе загорают в шезлонгах, плещутся в бассейне, фотографируются у шлюпок и спасательных кругов.
Шестые сутки идет «Пушкин» через Атлантику. Сменяются вахты в рубках и у машин, парятся повара, улыбаются бармены.
Скользят ночами огни встречных судов, уходя и теряясь среди звезд.
Она листает «Таймс», лежа в своей каюте. Крутит транзистор: тихо поют «Песняры».
Еще пять минут можно кейфовать; и пора разбираться с обедом. Меню, официанты, наштукатуренные капризные старухи, «…сегодня мы предлагаем вам…» – грехи наши тяжкие.
Сидела б я дома, детей нянчила, варила обед, ждала мужа с работы. Доля бабья, все не так, лоск этот… Детей-то хочется от любимого мужика, заковыка вот.
Ветер гонит косые капли вдоль черных бортов.
Четыре тысячи миль от Ленинграда.
Двое возятся с лебедкой на баке.
Чайка, поводя головой, пропускает под собой белые надстройки палубы, ускользая хвостом к корме, падает, выхватывая что-то из пены кильватера.
Аркадий Абрин, переводчик советского торгпредства в Бразилии.
Сумерки коротки на улицах Рио; верхние этажи еще пылают под солнцем, севшим за малиновую кромку Корковадо.
За полтора года в Бразилии я не видел двух одинаковых закатов.
Он тянет пиво на балконе жилого особняка.
В углу сада рядом с кактусом магнолия приотпускает цветок.
У дверей магазина (с пластинки поет Доривал Каими), радостно скалясь, худенькие девчушки оттаптывают самбу, коричневые исцарапанные ноги мелькают.
Мозаичные мостовые Ипанемы и Леблона, фиолетовая вода и знаменитый белый песок Копакабаны.
Ветерок с океана не доносит вонь бедняцких кварталов близ роскошного аэропорта.
Люблю эту страну? и странно даже…
Ребята почти не пишут, дьяволы.
А дома белые ночи.
Завтра трудный день.
…Под вспыхнувшими прожекторами на горе тридцатиметровый белого камня Христос простирает руки над городом.
Алексей Аверцев, лейтенант, командир огневого взвода артдивизиона 327-го мотострелкового полка.
Дождливый июнь бесконечен.
След тягача на глинистой дороге.
Полк стоит в лесу у озера; туман встает вечерами с низкого берега.
Он курит и кашляет, сидя на деревянной терраске ДОСа; кутается в наброшенный плащ.
С двадцать второго учения; скверно, если не прекратятся дожди. Полк кадрированный, людей в расчетах не хватает.
Отпуск будет в августе; далеко Ленинград…
Доски покряхтывают под табуретом.
Ельничек сбегает по сочной траве, тот берег размыт за далью.
Солдатский долг: пожизненная профилактика собственной профессии.
Неделю назад его приняли в партию.
Серое серебро струек, перебор капель.
Окурок шлепается в лужу, расходятся круги.
Он разворачивает отсыревшую газету:
«Заслуженную популярность на океанских линиях мира снискал советский лайнер «Александр Пушкин». Комфортабельность, высокая культура экипажа привлекают любителей морских путешествий из многих стран. Экипаж коммунистического труда возглавляет один из самых опытных капитанов Балтийского морского пароходства Герой Социалистического Труда В. Г. Оганов. Вчера «Александр Пушкин», совершающий круиз по Атлантике, ошвартовался в порту Гамильтон (Бермудские острова)».
(«Комсомольская правда», 19 июня 1976 г.)Свободу не подарят
Ночью в открытое окно слышны куранты Петропавловки. Восходят огни разведенного моста, мазутным теплом судов и майским запахом акаций с набережной омывается прокуренная комната.
Девчонки посапывают под тонкими одеялами, конспекты и курсовые белеют на столах.
Лик Че Гевары проясняется на стене.
Утренние краски разводят сумерки; трещат-цвиринькают воробьи в недвижной листве, свежесть тянет с залива.
Двадцать три года; старуха. Выгляжу все хуже. О чем ты мечтала в тринадцать лет. И что было в семнадцать. С привычным спокойствием – в зеркало. Не проснешься. Не заснешь. Выпяченный ротик аквариумной рыбки на грязном тесте лица. Крючок. Рви губы. Больно. Мое. Дважды не будет. Он хороший. Если б… Если б…
Коридоры, двери, комнаты спящего общежития.
Надя. Все слова, что придуманы. Надя. Такой большой холодный город. Надя. Легче было носить миномет по топким зарослям. Надя. И колючки рвали куртку и шкуру. Мою черную шкуру. Мои мины рвали белые шкуры. Белое отребье, которому не нравится цвет шкур моего народа. Не так все просто. Надя.
– Почему ты не отвечаешь мне, Надя?
– Не торопи меня, Симон.
– Через месяц я уезжаю, Надя.
– Дай мне еще немного подумать, Симон.
– Ты думала долго, Надя.
– Не торопи меня. Пожалуйста, не торопи меня…
– Скажи лучше сразу… Тебе трудно это, Надя?
– Это всегда трудно.
– У тебя будет хороший дом. Я буду хорошо зарабатывать. У меня не будет других женщин, Надя.
– Я знаю…
– Тебе будет хорошо. Ты не будешь менять гражданство. Если тебе будет плохо, ты вернешься в Союз, Надя.
– Я все знаю, Симон…
– Почему же ты ничего не говоришь, Надя?..
«Не могу написать даже, какое горе ты причинила нам с матерью своим письмом. Неужели ты способна, чтоб твой муж был совсем чужой человек нашей стране, всей нашей жизни. Неужели способна моя дочь бросить Родину ради иностранца, уехать заграницу. Всю жизнь мы с матерью трудились для блага нашей страны, за нее я проливал кровь, и чтобы на старости лет дожить до такого позора. Нет, этого не может быть, или ты не дочь мне.»
Четверо суток идет авиа из Усолья-Сибирского.
Старые твердые руки с въевшейся металлической пылью. Тяжело отдыхают в темноте на ситцевом пододеяльнике.
Шаги, шаги, километры, грязь, кровь, плита восьмидесятидвухмиллиметрового миномета образца 1938 года. Дожди привалов. Покурить. Огонь. Хлопки уходящих мин. Зацепило. Держись, Федя…
Еще месяц.
– Прощай, Надя.
– Прости, Симон…
Уж лучше бы…
Шаги, шаги, мили, грязь, кровь, ствол восьмидесятидвухмиллиметрового миномета образца 1938 года. Дожди привалов. Покурить. Огонь. Хлопки уходящих мин. Зацепило. Держись, Симон…
Уж лучше бы…
Еще два года.
– Атас! Грымза идет!
– Надежда Федотовна, я сегодня не выучил…
– Тема сегодняшнего урока: восстание Спартака.
Возвращение
А в Ленинграде шел снег. Вспушились голые ветви Александровского сада. Мягко выбелился ледок, стянувший сизые разводья Невы. Ударила петропавловская пушка, взметнув ворон из-под стен.
– Ким приехал!
Колпак Исаакия плыл. Медный всадник ссутулился под снежным клобуком. Несли елки.
– Дьявол дери… Ким!
– Здор-рово! Ким! Бродяга! ух!
– Ну… здравствуй, Ким! старина…
– Кимка! Ах, чтоб те… Кимка, а!
– Салют, Ким. Салют.
– Ки-им?!
– Братцы: Ким!
Билеты спрашивали еще от остановки. Подъезд светился у Фонтанки. Высокие двери не поспевали в движении. Билетерши снисходили в причастности искусству. Программки порхали заповедно; шум предвкушал: сняв аплодисменты, двинулся занавес.
– За встречу!
– Ким! – твой приезд.
– Гип-гип, – р-ра!!
– Горька-а! Ну-ну-ну… – эть!
– Ха-ха-ха-ха-ха!
– Ти-ха!.. Ким, давай.
– И чтоб всегда таким цветущим!
– Позвольте мне себе позволить… э-э… от нашего… э-э…
– «Пр-риходишь… – привет!»
– Ну расскажи хоть, как ты там?
– Спой что-нибудь, Ким. Эй, дай гитару.
– Пойдем потанцуем!
Раскрывается свежее тепло анфилад, зеленая и призрачная нестеровская дымка, синие сарьяновские тени на горящем песке, взрывная белизна Грабаря, сиреневый парящий сумрак серовской балерины и предпраздничная скорбь Демона.
– Отлично выглядишь! здо́рово.
– Надолго теперь?
– Молоток. Завидую я тебе!..
– Ну ты даешь.
– Расскажи хоть поподробнее!
– Все такой же красивый.
– Что, серьезно?
– Одет прекрасно.
– Где? Ой, я хочу на него посмотреть!
Назавтра день был прозрачный, оттепель, влажные деревья мотались в синеве, капало с блестящих под солнцем крыш, девушки блестя глазами гуляли по набережным, и большой водой, фиалками и талым подмерзающим снегом пахли сумерки.
– Мощный мужик.
– Ну авантюряга!
– Вот живет человек так как надо!
– Не каждый так может, слушай.
– Этот своего всегда, в общем, добивался.
– Ким, ну идем!
