Падшие - Лорен Кейт

Они побежали к задней двери. Нашли выход в конце длинного коридора. Там обнаружилась лестница с крутыми ступеньками, а они с Тоддом так разогнались, что не успели остановиться и оступились. Она потеряла его из виду и ударилась головой так сильно, что пришла в себя уже здесь, двенадцать часов спустя. Вот и все, что она помнит.

Она не оставила им повода придраться. С подлинными воспоминаниями о той ночи ей придется справляться самой — и в одиночку.

Когда рассказ подошел к концу, мистер Шульц слегка склонил голову, глядя на полицейских, — словно спрашивал, удовлетворены ли они, а мисс София широко улыбнулась девочке, как если бы они вместе преуспели в чем-то невыполнимом. Мама Люс испустила долгий вздох.

— Мы разберемся с этим в участке, — сообщил тощий полицейский, закрывая папку с делом Люс с таким смирением, словно ждал благодарности за услуги.

Затем все четверо покинули палату, и девочка осталась наедине с родителями.

Она посмотрела на них, всем своим видом прося: «Заберите меня домой». Мамина нижняя губа задрожала, но папа лишь сглотнул.

— Рэнди вечером отвезет тебя обратно в Меч и Крест, — сообщил он. — Не смотри так удивленно, солнышко. Доктор сказал, что ты в порядке.

— Более чем в порядке, — добавила мама, хотя голос ее прозвучал неуверенно.

Папа потрепал ее по руке.

— Увидимся в субботу. Осталось всего несколько дней.

Суббота. Она зажмурилась. Родительский день. Она предвкушала его с того самого мгновения, как прибыла в Меч и Крест, но теперь все омрачила гибель Тодда. Казалось, родители едва ли не тяготятся ее обществом. Им дорого далось столкновение с суровой действительностью, где их дочь угодила в исправительную школу. Они были такими нормальными. Она искренне не могла их винить.

— А теперь отдохни немного, Люс, — сказал папа, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в лоб. — Тебе выпала долгая нелегкая ночь.

— Но…

Она действительно вымоталась. Девочка лишь на мгновение опустила веки, а когда вновь открыла глаза, родители уже махали ей на прощание от дверей.

Люс вытащила из вазы пухлый белый пион и медленно поднесла к лицу, любуясь глубокими листьями, хрупкими лепестками и еще влажными каплями нектара в сердцевине. Вдохнула мягкий, пряный аромат.

Она попыталась представить, как они выглядели бы в ладонях Дэниела. Задумалась, где он их взял и о чем при этом думал.

Такой странный выбор цветов. Дикие пионы не растут на болотистых землях Джорджии. Они не приживались даже в садике ее отца в Тандерболте. Более того, Люс никогда прежде не видела таких пионов. Цветки размером достигали сложенных чашечкой ладоней, а запах напоминал о чем-то неуловимом.

«Прости», — сказал Дэниел.

Вот только Люс никак не могла понять за что.

12

В ПРАХ

В туманном сумраке над кладбищем кружил стервятник. Минуло два дня со смерти Тодда, и все это время Люс не могла ни есть, ни спать. В черном платье без рукавов она стояла в ложбине, где вся школа Меча и Креста собралась, чтобы почтить память мальчика. Как если бы одной формальной церемонии в час длиной было достаточно. Особенно если учесть, что единственную часовню на территории школы превратили в плавательный бассейн и весь обряд пришлось проводить на мрачном и топком кладбище.

С самого происшествия в школе поддерживался режим строгой изоляции, а преподавательский состав являл собой воплощение молчаливости. Последние два дня Люс провела, избегая пристальных взглядов других учеников. Те, кого она знала не слишком хорошо, казалось, косились на нее с опаской. Другие, вроде Роланда и Молли, бесстыдно изучали ее, как если бы в том, что она выжила, крылось нечто занимательное. На занятиях она терпела пытливые взгляды, как могла, и радовалась по вечерам, когда Пенн заглядывала к ней с кружкой имбирного чая или Арриана просовывала под дверь очередное послание.

Девочка отчаянно жаждала чего-нибудь, что могло бы отвлечь ее от этого неловкого ожидания из разряда «когда же упадет второй ботинок». Она не сомневалась: произойдет что-то еще. Повторный визит либо полиции, либо теней — а может, и тех и других.

Утром по громкой связи объявили, что вечернее мероприятие отменено в память о гибели Тодда и их отпустят с занятий на час раньше, чтобы учащиеся успели переодеться и к трем часам явиться на кладбище. Будто бы вся школа не носила ежедневный траур.

Люс еще не видела, чтобы столько людей в школе собиралось вместе. Рэнди возвышалась посреди толпы в плиссированной серой юбке до щиколоток и тяжелых черных ботинках на резиновой подошве. Мисс София с затуманенным слезами взором и прижимающий к глазам носовой платок мистер Коул в траурных одеждах встали позади нее. Мисс Тросе и тренер Дианте присоединились к группке преподавателей, которых Люс прежде не встречала.

Учащихся рассадили в алфавитном порядке. Впереди девочка разглядела Джоэла Бранда, сморкающегося в грязный платок паренька, который выиграл заплыв на прошлой неделе. Люс безнадежно затерялась среди буквы «П», но видела Дэниела, к ее неудовольствию определенного в «Г» рядом с Гэбби, в двух рядах впереди. На нем был безукоризненный черный блейзеp в тонкую полоску, но сам Дэниел смотрелся подавленным значительно сильнее, чем его соседи. Даже со спины он ухитрялся выглядеть сокрушительно хмурым.

Люс подумала о белых пионах, которые он принес. Рэнди не позволила ей взять с собой вазу, когда она выписалась из больницы, так что девочка отнесла букет в комнату и проявила изобретательность, маникюрными ножницами отрезав верх у пластиковой бутылки.

Цветы благоухали и утешали ее, но переданное ими послание оставалось неясным. Обычно, когда мальчик дарит цветы, тебе не приходится сомневаться в его чувствах. Но в случае Дэниела такого рода допущения ни к чему хорошему не приводили. Куда безопаснее предположить, что он принес их, потому что так положено поступать, когда навещаешь больного.

И все же — он подарил ей цветы! Если она сейчас посмотрит на общежитие, то сумеет их различить сквозь металлические прутья на третьем окне слева.

— В поте лица твоего будешь есть хлеб, — нараспев говорил наемный священник, стоящий перед толпой, — доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься[10].

Это был тощий мужчина лет семидесяти в просторном черном одеянии. У его поношенных спортивных туфель истерлись отверстия для шнурков, а лицо казалось одутловатым и обветренным. Он говорил в микрофон, подсоединенный к магнитофону, выпущенному еще годах в восьмидесятых. Звук на выходе искажался, трещал помехами и едва долетал до задних рядов.