Воспоминания старого пессимиста. О жизни, о людях, о стране - Игорь Голомшток

— Проходите!

— Но у меня тут ложки серебряные, часы…

— У вас жена рожает — проходите!

— Тогда, может быть, я завтра приду?

— Завтра вам будет не до этого. Проходите.

На перроне вокзала к нему подошел полицейский.

— Вы мистер Вульф? У вас жена рожает? Пройдемте в первый вагон. При выходе будет стоять “скорая помощь”.

— А откуда вы узнали, что я Вульф?

— Да я тут у всех спрашиваю…

* * *

Мы застали еще кусочек этой доброй старой Англии. В метро от Ноттингхилл Гейт до Ливерпульского вокзала, откуда я ездил на работу в Колчестер, клерки, направлявшиеся в Сити, в котелках, белых рубашках с галстуками читали утренние газеты — совсем как на рисунках Карела Чапека 30-х годов. При посадке люди спокойно ждали, когда из вагона выйдут приехавшие, повсюду раздавалось вежливое Pleasе… Sorry… Excuse me…

Лондон не переставал удивлять меня атмосферой спокойного доброжелательства, приятной старомодностью отношений между людьми — продавца с покупателем, железнодорожного служащего с пассажиром, учрежденческого бюрократа с просителем и всех без исключения с полицией.

Как-то к нам в гости приехала из Парижа мать Коли Кишилова[7] с двумя маленькими внучками. Я поехал их встречать на вокзал Виктория, но оказалось, что в этот день объявлена всеобщая забастовка железнодорожников и парижский поезд прибывает на вокзал Паддингтон. Но и там поезда не было. Никто ничего не знал, и на свои вопросы я получал самые противоречивые ответы. Тот, кто помнит описание этого вокзала начала прошлого века, может легко представить себе картину, которую я наблюдал сто пятьдесят лет спустя. Пометавшись между двумя вокзалами, решил вернуться домой и ждать новостей по телефону. Действительно, во второй половине дня позвонили из полиции: гости ждут меня на вокзале Виктория. Впоследствии старая женщина с умилением вспоминала часы, проведенные на вокзале. Полицейские приносили кофе, кормили бутербродами, развлекали детей игрушками… Английская полиция занималась тогда своим традиционным делом: следила за порядком, помогала перейти через улицу старикам и собакам и найти правильный путь заблудившимся в городе…

Приезжал к нам Виктор Платонович Некрасов. Ему надо было поехать из Лондона на какую-то встречу или конференцию в Глазго. Ночной поезд прибывал сюда в пять часов утра, но пассажирам разрешалось спать до восьми, а до этого им полагался завтрак.

Перед отправкой проводник опрашивал пассажиров, что они предпочитают на завтрак — чай или кофе? Второй класс представлял собой двухместное купе с умывальником и тумбочкой, в которой прятался ночной горшок. По утрам над постелями выдвигался столик, на которой ставился поднос с завтраком. Виктор Платонович позавтракал и уснул, а когда проснулся, поезд уже шел в каком-то непонятном направлении. Некрасов пошел по вагонам — поезд был абсолютно пуст. Наконец попался ему какой-то шотландец, писатель попытался ему объяснить свое положение на английском, которого не знал. Шотландец поморгал глазами, подумал, сказал — “ОК”, и исчез. Через несколько минут поезд остановился, поехал в обратном направлении и доставил проспавшего пассажира на вокзал города Глазго.

Когда в Лондон приехал Пятигорский, мы как-то допоздна засиделись в ресторанчике. Спохватившись, Саша помчался в метро, сел не в тот поезд и вышел не на той, притом конечной, остановке. Было поздно, и метро уже прекратило работу. Пятигорский объяснил водителю ситуацию, его посадили в пустой поезд, состав поехал назад и доставил заблудившегося пассажира на нужную ему станцию.

В Лондоне я познакомился и подружился с писателем Анатолием Кузнецовым. До своего бегства из России он тихо сидел в Туле, состоял членом местного отделения Союза советских писателей и публиковал талантливые рассказы, принесшие ему всесоюзную известность. Ему удалось добиться командировки в Лондон под предлогом собирания материалов для романа о Ленине, для чего пришлось согласиться на сотрудничество с КГБ. В Лондоне в 1969 году, оторвавшись от сопровождающего его гэбэшника, он добрался до полиции и попросил политического убежища. Он решил порвать свои отношения с Россией до такой степени, что даже собственное имя переделал на иностранный лад из Анатолия в Анатоля.

Но, как я понимаю, когда он оказался на Западе, с ним случился культурный шок. Толя не знал языков. Увидев в лондонских книжных магазинах тысячи томов иностранных писателей, он, очевидно, решил, что все это — великие шедевры, и бросил писать. Почему? Это, сказал он мне про себя, как если бы школьному преподавателю арифметики предложили рассчитать полет космического корабля.

Толя был заядлый грибник. Он ездил по заветным, только ему известным грибным местам, и когда я попросил взять меня с собой, он сказал — “только с завязанными глазами”. Как-то под вечер (это его рассказ) отправился он на машине в одно такое место, выехал к морю, разжег на берегу костерик, начал жарить сосиски, чтобы на рассвете начать охоту за грибами, и неожиданно был ослеплен фарами подъехавших военных машин.

— Что вы здесь делаете? — спросили его офицеры.

— Собираю грибы.

— Зачем вы собираете грибы?

— Ну, чтобы их жарить, солить…

Этого англичане понять не могли. Подозрение вызвала у них лопата, найденная в багажнике.

— Почему у вас лопата?

— Но я же шофер!

Это тоже было им непонятно: о состоянии российских дорог они понятия не имели. Но окончательную уверенность в шпионских намерениях этого русского вызвала у англичан найденная у него карта этой местности, помеченная в разных местах крестиками и ноликами. Толя объяснил, что крестики — это места пикников, вокруг которых почему-то особенно обильно произрастают грибы, а нолики — это другие точки их произрастания.

Только под утро, проверив на местности эти крестики и нолики, офицеры пришли к нему с извинениями:

— Так ведь тут же базы нашего военно-воздушного флота расположены, — сокрушались они.

К сожалению, мое знакомство с Кузнецовым длилось недолго. Вскоре Толя умер от инфаркта. Случилось так, что его смерть совпала с забастовкой работников лондонских кладбищ, и гроб с его телом три дня простоял в православной церкви на Эмерсон Гарден.

* * *

Когда я в первый раз приехал в Париж, мне показалось, что я попал в Москву: толкотня, грубость, сломанные телефоны, стены, расписанные серпами-молотами и коммунистическими лозунгами. То было время студенческих волнений, и волна левых настроений перекидывалась из Европы в Англию.

Глава 3. Дела московские