Легенда ночи - Ярослава Лазарева

В этот момент двери распахнулись, и толпа возбужденных молодых людей вывалилась на улицу. Они размахивали руками и что-то бурно обсуждали. И тут я заметила Грега. Он шел рядом с высоким молодым мужчиной, лицо которого с крупными чертами, большими карими глазами и выступающим вперед подбородком показалось мне знакомым. Я приблизилась.

— А имажинятам [22] не место среди поэтов! — раскатисто говорил мужчина. — Так что, дорогой товарищ, пиши хорошие стихи! Понятные простым советским людям!

До меня дошло, что я вижу Владимира Маяковского. Грег смотрел на него восхищенно, потом пожал протянутую руку и остался стоять на месте, словно остолбенел от счастья. Его раскрасневшееся лицо именно это и выражало. Маяковский в окружении толпы двинулся дальше по улице.

— Ты чего, Гришаня? — спросил невысокий светловолосый парень, выбежавший из музея. — Идешь?

— Нет, — ответил очнувшийся от столбняка Грег. — Мне домой надо. У мамани сегодня именины.

— Ну, я побежал! А то товарищи поэты уже далеконько ушли. До завтра! — торопливо проговорил паренек и умчался за удаляющейся толпой.

Грег шумно вздохнул и посмотрел ему вслед. Видно было, что ему очень хочется отправиться вместе со всеми. Однако он повернул в другую сторону и медленно побрел вдоль стены музея. Перейдя дорогу, он отправился по Маросейке, затем углубился в один из переулков.

Я двигалась практически рядом с ним. Я знала по своим прошлым трансам, что не существую в этой реальности, хотя все вижу, слышу и ощущаю.

Скоро мы оказались в каком-то запущенном дворе. Грег направился к длинному дощатому дому барачного типа. Зашел в дверь под кривым ржавым козырьком, и мы очутились в длинном полутемном коридоре. Я услышала пьяные выкрики: где-то явно шумела компания. Но Грег не обратил на это внимания и быстро прошел в конец коридора. Он открыл дверь, и мы очутились в крохотной комнате. В центре стоял стол, покрытый чистой бумажной скатертью, на нем я увидела скромное угощение в виде большого квадратного пирога на щербатом блюде. Рядом громоздился чайник. В комнате была женщина, от силы лет сорока, с изможденным потускневшим лицом. Она была одета в серое платье фасона 20-х годов, с заниженной талией и укороченной до колен юбкой. У нее были черные, как у Грега, волосы.

— Мама, прости, я опоздал! — сказал Грег, целуя ее. — Отец где?

— Его срочно вызвали на завод, там какой-то аврал, — обеспокоенно ответила она. — Надеюсь, он вернется не поздно. Ты присаживайся, сынок! Может, выпьешь? — неуверенно спросила она и достала из буфета графинчик.

— Нет, ты же знаешь, я не пью, — сказал Грег и достал из кармана бумажный сверток. — Это тебе, поздравляю с именинами!

— Что там? — смущенно спросила она и взяла сверток.

Она развернула бумагу и восхищенно вскрикнула. Я увидела в ее руках маленькую изящную фарфоровую вазочку нежно-розового цвета с тонким цветочным рисунком.

— Прелесть! — прошептала она и осторожно поставила вазочку на комод в углу комнаты.

— Мне тоже понравилась, — улыбнулся Грег. — Один мой товарищ продавал. Он сказал, что родители решили избавиться от мещанских вещей. А я вот купил.

— Очень красиво! — согласилась мать Грега. — Где ты так задержался? — мягко поинтересовалась она, усаживаясь за стол и разрезая пирог.

Грег устроился напротив нее и налил чай ей, затем себе.

— На поэтическом вечере с ребятами были, — оживленно заговорил он. — Выступал поэт Маяковский. Ну ты слышала о нем, наверное! Наш, пролетарский! Говорил о том, что необходимо чистить поэтические ряды и устранять никому не нужные течения. Вот, в частности, про имажинизм много говорил.

— А что это? — равнодушно спросила она.

— «Имаж» от иностранного слова «имидж», — пояснил Грег.

И я не смогла сдержать улыбку, таким важным стало его лицо.

— Означает это слово — «образ», — продолжал он. — Есть такой крестьянский поэт Есенин. Тоже, поди, слышала?

— Нет, сыночек, не знаю даже, кто это, — мягко произнесла она. — Я ведь на фабрике целыми днями. Откуда мне?

— В общем, он придумал такое течение, чтобы образы были. Но имажинисты перегнули палку и стали какие-то мудреные стихи писать. 

Оттого-то в сентябрьскую скленьНа сухой и холодный суглинок,Головой размозжась о плетень,Облилась кровью ягод рябина… [23] — 

продекламировал Грег.

Я видела, что его мать внимательно вслушивается в слова, ее лицо приняло недоуменное выражение. Но она промолчала.

— А вот строчки закадычного дружка Есенина Толи Мариенгофа, тоже имажиниста, — с воодушевлением сказал Грег. 

Кровоточи, КапайКровавой слюнойНежность. Сердца серебряный куполМатов суровой чернью… [24]

— Не пойму я ничего, сыночек, — сказала мать и вздохнула. — Не нравится мне это. Ты уж извини, ради Христа!

— Да не за что извиняться, мама! — взволнованно произнес Грег. — И правильно, что не нравится! А надо, чтобы стихи всем нравились!

И были понятны. Вот Маяковский и выступает против таких стихов и таких поэтов! — добавил он.

— Это правильно! — согласилась она. Я внимательно смотрела на него. Да, он, несомненно, сильно отличался от того Грега, которого я знала. Я видела юного эмоционального парня с подвижным румяным лицом, живыми голубыми глазами и растрепанными кудрями. Он был не таким загадочно-притягательным и отстраненно-холодным, как в нашей с ним реальности, а казался милым, наивным, чувствительным и открытым. Я подумала, что Грег после превращения будет точно таким же, но меня это не смущало. Меня вполне устраивал именно такой парень, и я, вне всякого сомнения, любила его. Я поняла, что мне в принципе все равно, в каком он облике — прекрасного холодного вампира или бедного пролетарского поэта. Я любила Грега, и мне нужен был только он, и никто другой…

Я очнулась от его голоса в трубке.

— Лада, — мягко позвал Грег.

— Да, любимый, — отозвалась я и улыбнулась.

— Все хорошо, — прошептал он. — Я все понял.

— И я все поняла, — сказала я. — Люблю тебя.

— Люблю, — ответил он.

Спала я крепко. Утром чувствовала себя прекрасно. Собравшись, отправилась в институт.

Я вошла в аудиторию и сразу увидела Иру. Она сидела за столом с весьма возбужденным видом. Заметив меня, замахала рукой. Приблизившись, я обомлела от ее внешнего вида. Ира сильно похудела. Но, видимо, из-за того, что так резко сбросила вес, выглядела она неважно. Лицо осунулось, упругая кожа обвисла и потеряла свежесть, глаза стали больше, но Ира их зачем-то ярко накрасила, что ей никогда не шло. На губы она наложила кричащую красную помаду, лишь усугубив общее отталкивающее впечатление. Когда мы поздоровались, она даже встала и начала вертеться передо мной, поглядывая по сторонам. Многие однокурсницы уже выразили ей свое удивление.