Штам. Начало - Гильермо Дель Торо

Он сосредоточился на плечах Клио, ее шее, горле. Мило, но не более того. Или более? Более! В горле у Габриэля что-то вздыбилось. То была не тошнота — совсем наоборот: возникла какая-то особая нужда — желание, размещающееся посередине большого спектра, на одном конце которого была жажда секса, а на другом — необходимость как следует подкрепиться. Нужда? Нет, гораздо сильнее! Тяга. Страсть. Неодолимое побуждение рвать, насиловать, пожирать.

Минди принялась покусывать ему шею, и Боливар наконец переключился на нее. Он набросился на девушку, повалил спиной на простыни и стал ласкать — сначала яростно, потом с притворной нежностью. Приподнял подбородок, так что вытянулась шея, провел теплыми пальцами по тонкому, твердому горлу. Он почувствовал под кожей силу молодых мускулов — они-то его и влекли. Влекли больше, чем грудь, зад, лоно. Гудение, которое преследовало его, исходило именно оттуда.

Габриэль приник ртом к ее шее. Начат целовать, однако этого было мало. Он стал покусывать кожу и понял, что инстинкт вел его в правильном направлении, но метод… что-то в этом было не так.

Он хотел… чего-то… большего!

Гудение и вибрация распространились по всему телу Габриэля, его кожа походила на перепонку барабана, по которому бьют на древней ритуальной церемонии. Кровать, казалось, начала вращаться. Шея и грудь Боливара полнились, ходили ходуном от желания, смешанного с отвращением. Его разум отключился от процесса — как при очень хорошем сексе, только на этот раз, когда сознание вернулось, он услышал, что женщина пронзительно визжит. Оказалось, Габриэль держит ее за шею обеими руками и сосет кожу, как это делают подростки, — но с такой силой, что прыщавым юнцам и присниться не может. Под кожей растекалась кровь из лопнувших сосудов, Минди вопила, две другие полуголые девицы пытались оторвать от нее Боливара.

Габриэль выпрямился. Огромный синяк, расползающийся на горле Минди, поначалу вызвал у него чувство стыда, но он тут же вспомнил, кто главный в этой четверке, и употребил власть.

— Пошли вон! — гаркнул он, и они пошли, прижимая к телу одежду. Спускаясь по лестнице, блондинка Минди глупо улыбалась и громко хлюпала носом.

Боливар выбрался из кровати и поплелся в ванную, к своему косметическому набору. Сев на кожаный табурет, он принялся очищать лицо от грима, как это делал каждый вечер. Грим сошел с кожи — Габриэль это понял, потому что увидел следы на тампонах, — однако лицо, судя по отражению в зеркале, совсем не изменилось. Боливар вновь принялся скрести щеки, даже поцарапал их ногтями, но больше с кожи ничего не сошло. Может, грим просто сильно въелся? Или он действительно болен? Отсюда и эта бледность, эта впалость щек…

Габриэль сорвал рубашку и оглядел тело. Оно было белое как мрамор, иссеченное зеленоватыми венами и усеянное фиолетовыми пятнами застоявшейся крови.

Боливар занялся контактными линзами. Он осторожно снял с глаз тонкие гелевые пластинки и аккуратно положил их в ванночки, наполненные раствором. Несколько раз облегченно моргнул, потер глаза пальцами, потом ощутил что-то необычное. Наклонившись к зеркалу, Габриэль, все еще моргая, уставился в собственные глаза.

Зрачки остались мертвенно черными, словно он и не снимал линзы, — только стали более четкими, более реальными. Не переставая моргать, Габриэль заметил, что в глазу что-то происходит. Габриэль совсем уткнулся в зеркало и широко распахнул глаза — ему теперь было страшно их закрыть.

Под веком сформировалась мигательная перепонка — полупрозрачное второе веко; оно выходило из-под наружного века и свободно скользило по глазному яблоку. Словно тонкая пленка катаракты, она перекрывала черный зрачок, чуть-чуть смягчая безумный, полный ужаса взгляд Боливара.

Августин «Гус» Элисальде сидел в глубине маленького ресторана. Его заломленная спереди шляпа лежала на соседнем стуле. Ресторанчик находился в квартале к востоку от Таймс-сквер. В окнах сияли неоновые бургеры, на столах лежали красно-белые клетчатые скатерти. Недорогая столовка на Манхэттене. Входишь, делаешь у стойки заказ — сэндвичи, пицца, что-нибудь с гриля, — платишь и уносишь в зал: расположенную в глубине комнату без единого окна, заставленную столиками. Стены были расписаны видами Венеции, поэтому Гус и Феликс сидели в окружении каналов и гондол. Перед Феликсом стояла большая тарелка клейких макарон с сыром, и он вовсю налегал на них. Только это он и ел — макароны с сыром, причем сыр непременно должен был быть оранжевым, чем оранжевее, тем лучше. Цвет этот вызывал у Гуса отвращение. Гус посмотрел на свой недоеденный, истекающий жиром бургер. Куда больший интерес вызывала у него кола — ему требовались кофеин и сахар, чтобы дать организму встряску.

Гуса по-прежнему мучила совесть. Из-за микроавтобуса. Он перевернул под столом шляпу и проверил деньги, спрятанные под лентой внутри. Пять десяток, полученных от того типа, плюс пятьсот баксов, которые он заработал, перегнав микроавтобус через весь город. Деньги таили в себе огромный соблазн. Он и Феликс могли отлично поразвлечься даже на половину этой суммы. А вторую половину он отнес бы madre, которая очень нуждалась в деньгах, — уж она-то нашла бы им применение.

Гус знал, в чем его проблема. Как остановиться на половине? Как прекратить гульбу, если половина денег еще не потрачена?

Наверное, лучший вариант — уговорить Феликса прямо сейчас отвезти его домой. Он оставил бы там половину добычи. Отдал бы madre так, чтобы этот подонок, его братец Криспин, ни о чем не догадался. У торчка просто дьявольский нюх на доллары.

Но, с другой стороны, деньги-то грязные. Чтобы заработать их, он сделал что-то нехорошее — в этом Гус не сомневался, пусть и не знал, что именно он натворил, — поэтому отдать деньги madre все равно что перенести на нее проклятие. Грязные деньги лучше всего быстренько потратить, избавиться от них: пришло махом — ушло прахом.

Гус просто разрывался на части, не зная, что ему делать. Он понимал, что если начнет пить, то сразу потеряет контроль над собой. А когда рядом Феликс — это то же самое, что гасить пламя бензином. Вдвоем они просадили бы пятьсот пятьдесят долларов еще до рассвета, а потом, вместо того чтобы принести madre что-то красивое, вместо того чтобы принести домой какую-нибудь полезную вещь, он притащился бы сам, дурной от похмелья, с измятой донельзя шляпой и пустыми карманами, вывернутыми наизнанку.

— О чем призадумался, Густо? — спросил Феликс.

Гус покачал головой.

— Я — мой худший враг, mano.[63] Я — как долбаный щенок, который умеет лишь обнюхивать углы и понятия не имеет, что такое «завтра». У меня есть темная сторона, amigo, и иногда эта темнота окутывает меня всего.