Последний поединок - Петр Северов

Но, возможно, я ошибся? Возможно, в эти минуты вы шнуруете бутсы победителям, играющим на стадионе „Стад де Пари“? Тогда справедливые люди сочтут вас предателем и при встрече брезгливо отвернутся от вас.

Нет! Нет, простите меня за эти предположения! Я верю в человека, в правду, в жизнь… Не может быть, чтобы победили садисты и палачи. Но, месье Вильжье! Не обижайтесь на меня, если я скажу вам и другое: это ваши заблуждения помогли им залить кровью весь мир…»

Погруженный в своя мысли, Русевич не сразу расслышал тяжелый скрип дверей и резкий окрик:

— Выходи, украинская свинья!

Русевич встал и, превозмогая острую боль в суставах, придерживаясь за скользкую стену, вышел в коридор.

У Бабьего Яра

На пороге карцера Николай потерял сознание. Он не помнил, как волокли его по коридорам и бросили в кузов грузовой машины. Находясь в обморочном состоянии, он смутно ощущал дневной свет, порывистый, холодный ветер, резкие толчки на выбоинах. Минуло чуть ли не три месяца, а Русевич все еще не мог избавиться от кошмаров, которые мучили его в карцере. Бесконечными ночами стаи псов рвали его тело, стараясь вцепиться клыками в горло, а он, обессиленный, едва отбивался, пытаясь закрыть руками шею и лицо.

В грязном бараке на Сырце, куда его швырнули к таким же изувеченным узникам, кошмары долго еще не покидали его.

Ветхое, пронизанное сквозняками жилище согревалось только дыханием заключенных. Лагерное начальство настрого запретило протапливать печи, хотя у бараков были сложены огромные штабеля дров, заготовленных пленными.

Все же Русевич благодарил судьбу за то, что снова оказался вместе с Ваней и Алексеем. Без их поддержки он вряд ли выжил бы после того, как его, изуродованного, бросили в лагерь.

Кузенко и Климко совершенно случайно оказались вместе, а затем в их группу, состоявшую из ста пленных, был доставлен и Русевич. Они не отлучались от Николая ни на час. Видя друзей рядом с собой, он испытывал ту несказанную радость, которая врачует без докторов и лекарств.

Первое время сотня была занята погрузкой леса. Кузенко учил Николая создавать видимость интенсивной работы:

— Коля, ты не напрягайся, слегка придерживай бревно, чаще отдыхай, но так, чтобы фриц думал, словно ты трудишься в поте лица.

Русевич поправлялся очень медленно. Дни тянулись мучительно однообразно, четырнадцатичасовой труд на рубке и погрузке леса надрывал его силы.

Пришла зима, а с нею — и новые испытания.

Однажды ранним морозным утром в конце января, когда сотня заключенных, в которую входили Русевич, Климко и Кузенко, как обычно, выстроилась у барака на поверку, надзиратель вызвал по списку десять человек. Николай услышал свою фамилию. Он сделал три шага вперед; эти десять пленных образовали отдельную шеренгу.

Поеживаясь от мороза, сонный охранник объяснял через лагерного переводчика:

— Эти десять мерзавцев оказались счастливчиками. По крайней мере, им гарантируется целый месяц спокойной жизни. Остальные могут им позавидовать. Эй, счастливчики! Вы назначаетесь в похоронную команду.

Русевич пошатнулся, казалось, сама земля качнулась под ним: он знал, что представляли собой похоронные команды на Сырце. В них набирались пленные, физически еще не окончательно истощенные, — они должны были хоронить расстрелянных. Потом, через месяц, их расстреливали самих. Впрочем, редко кто из узников, назначенных в такую команду, выдерживал месяц. Многие утрачивали психическую уравновешенность, другие сознательно гибли «при попытке к бегству», третьи находили самые разнообразные способы, чтобы покончить с собой. Эти люди должны были присутствовать при массовых казнях и разбирать груды еще теплых тел… Русевич был уверен, что в этих командах могли работать только люди или окончательно утратившие рассудок, или ставшие самыми низкими прислужниками палачей.

Он сделал еще шаг вперед, и в морозном воздухе голос его прозвучал с отчетливостью, неожиданной для него самого:

— Господин надзиратель. Разрешите обратиться?

Тот медленно обернулся, потрогал небритую щеку, сдвинул морщины на лбу.

— Фамилия?

— Русевич!

— А, футболист… Говори.

— Я отказываюсь от назначения.

— Ого! — удивленно прогудел охранник. — А разве кто-нибудь спрашивал твоего согласия?

— Все равно. Я отказываюсь от этого назначения. Я предпочитаю быть расстрелянным. Так и передайте начальству.

Сдвинув ушанку, надзиратель почесал за ухом, равнодушно глядя на Николая.

— Может, и еще найдутся такие… смельчаки?

Рядом с Николаем стоял пожилой, сгорбленный мужчина с поникшими седыми усами. У него был задумчивый взгляд и тяжелые лохматые брови. Еще раньше Русевич заметил его привычку словно с усилием держать голову — она опускалась на грудь. Но теперь он резко выпрямился и решительно шагнул вперед.

— Я тоже отказываюсь. Запишите фамилию — Свирид Лисовый…

Колыхнувшись, вся малая шеренга придвинулась к охраннику — он невольно отступил. Но тут же, словно сбросив сонливость, исступленно заорал:

— Я доложу самому штурмбаннфюреру! Это бунт! Приказываю: кру-гом! Возвращайтесь в барак…

Подоспевшие эсесовцы сразу же заработали прикладами автоматов. Грянула короткая очередь. Послышался громкий стон… Русевич протиснулся к двери барака и в полутьме увидел рядом с собою седоусого старика. Лисовый тоже увидел его в эту минуту, схватил за руку повыше локтя и потащил в сторону от входа, спотыкаясь о матрацы, разбросанные на полу.

— Правильно, товарищ… — горячо зашептал он Русевичу в лицо. — Если бы вы не вышли первым, вышел бы я… А, собственно, кто я? Простой сапожник. Но я человек! Теперь нас могут расстрелять. Пусть! Я крикну им: «Гады! Черта с два я вас боюсь!»

…Пауль Радомский завтракал, когда ему доложили о происшествии. Он неторопливо допил сливки, вытер крахмальной салфеткой губы и кивнул Гедике.

— Опять Русевич… Мне думается, вся эта сотня ненадежна. Я покажу ее оберфюреру Эрлингеру… А что касается спортсмена, пусть разгружает лес…

Гедике не мог не удивиться этому неожиданно мягкому решению начальника. Однако Радомский еще не закончил.

— Спорт требует крепких нервов, — продолжал он. — Я — старый спортсмен и отлично это знаю. У Русевича явно расшатаны нервы. Попробуем их укрепить. Пусть присутствует при одной из операций на правах зрителя. Ведь присутствовал же я на их футбольном матче…

Он усмехнулся.

После хорошего завтрака рыжий Пауль бывал обычно добродушен, он наградил своего адъютанта улыбкой.

— Посмотрите в нашу программу. Выберите номер, поинтересней. Да, один из сентиментальных номеров. Я хочу видеть этого мальчишку морально растоптанным и повергнутым в прах.

Гедике щелкнул каблуками:

— Разрешите исполнять?

Пауль небрежно кивнул ему и принялся рассматривать фотографии Киева, приготовленные для отправки в Гамбург.

Через два дня, при поверке, надзиратель снова вызвал ту же десятку.

— Бунтовщики! Мерзавцы! — повторил он свое излюбленное слово, но в голосе его слышалось удивление. — И как это вы решились? Шутка ли, объявить протест! Вам повезло, однако, — вы назначены на разгрузку леса. Там нужно расчистить дорогу. Берите лопаты и ломы. Отправляйтесь сейчас же…

Русевич чувствовал недоброе: ему не верилось, чтобы открытый протест десяти заключенных Радомский оставил без последствий. Но Лисовый радостно улыбнулся Николаю глазами.

— Вот видите, — тихо проговорил он, — наша взяла…

Вскоре команду вывели за ворота лагеря. Николай едва нес тяжелый лом. Измятая в распутицу гусеницами танков, позже скованная морозом, дорога была похожа на пашню. Десять человек с тоскливой жадностью смотрели на близкие, родные перелески, где каждому чудилась незримая, желанная черта, за которой — свобода.

Команду сопровождали Пятеро эсесовцев с автоматами наперевес. При каждом — злобная, рвущая ремень овчарка. Старший, в звании ефрейтора, шел впереди, направляясь к группе военных, что стояла в отдалении, на невысоком бугорке у кромки оврага.

Военных было девять человек, среди них Русевич еще издали узнал рыжего Пауля и лейтенанта Гедике. У ног Радомского лежал огромный пес; заметив приближавшуюся команду, он приподнялся на передних лапах и грозно зарычал.

Гедике отошел от группы и кивнул ефрейтору.

— Нужно подождать несколько минут.

Команда остановилась. Русевич стоял в первой паре, и Радомский узнал его. Он подозвал переводчика. Усмехнувшись, он обвел стеком горизонт.

— Вы можете наслаждаться — красивый вид…

Потом подошел ближе. Овчарка сильно натянула плетеный ремень.

— Скажите, футболист, вы имеете детей?

— Да, я имею дочь.

— Маленькая?

— Да.

— А глазки черные? Карие? Какие?

— Голубые.

— Очень хорошо!

Видимо ожидая от своего начальника очередной остроумной выходки, эсесовцы подошли ближе, а поскольку он улыбался, улыбались и они. Обернувшись к ним и вертя перед собой стеком, Радомский проговорил весело: