Черный поток. Сборник - Йен Уотсон

Так продолжалась война (без всяких курьеров или шпионов на воздушных шарах, как я заметила), и вскоре она была выиграна. Чего это нам стоило, мне предстояло узнать в скором времени. (Хотя, возможно, эта война не была такой страшной, как обычные войны.)

Так я писала свою книгу. И закончила ее; потом отнесла рукопись хозяйке причала, за исключением эпилога, в котором я рассказывала, как во сне встретилась с Червем и установила с ним внутреннюю связь — это я решила от всех скрыть.

Хозяйка причала Ларша была аккуратной сдержанной женщиной лет пятидесяти. Она говорила тщательно подбирая слова; и также тщательно она подбирала себе одежду, вероятно, для того, чтобы как-то компенсировать свой физический недостаток — косой глаз, который начинал смотреть в другую сторону каждый раз, когда ее что-то волновало. Она носила очки из Веррино в металлической золоченой оправе.

— Твою рукопись отправят в Аджелобо на следующей неделе на шхуне «Горячий соусник», — заверила она меня, на всякий случай заперев мой труд в своем бюро. — А что ты собираешься теперь делать, Йалин?

— Я? Я хочу поехать в Веррино. Хотелось бы помочь привести город в порядок, а еще мне нужно кое-что передать одному человеку: послание от погибшей женщины. Когда вы прочтете мою книгу, то все поймете. Потом я хочу поехать домой, в Пекавар. Я не видела родителей уже несколько лет. Мне бы хотелось уехать из Аладалии как можно скорее.

— Послезавтра, если хочешь. — Ларша помедлила. — А ты не считаешь, что было бы неплохо сначала проведать голову течения? Если хочешь, мы могли бы это устроить.

— Снова туда? Ни за что! — Тут я осеклась. Ларша ничего не знала о том, что сказал мне Червь в ту ночь. — Не беспокойтесь, он останется там, где я его оставила.

Ларша поправила очки и строго взглянула на меня; этот жест внезапно напомнил мне доктора Эдрика.

— Ты в этом уверена, дитя?

— Так же, как уверена всегда и во всем. (Что, если подумать, не приводило ни к чему хорошему.)

— Нашей гильдии придется тщательно обдумать вопрос, нужно ли вести течение дальше вниз по реке. Если это будет возможно или желательно.

— Не знаю, насколько это возможно. Червь считает, что теперь он Бог.

— Что ж, по крайней мере нам не нужно ему поклоняться…

Солнечный луч, проникнув в окно, отразился в очках Ларши, словно хотел передать мне какое-то сообщение.

Это побудило меня спросить:

— А где-нибудь есть список пленников, хозяйка?

Андри и Джотан вряд ли находились в рядах захватчиков. Они скорее всего занимались проектом отравления Червя. А вот Эдрик вполне мог быть среди солдат. И если так, то было бы интересно узнать, убит он или захвачен в плен?

Ну зачем я стала думать об этом человеке как о живом и здоровом? Зачем Ларша поправила очки так, что напомнила мне его? Позже мне стало казаться, что именно это и воскресило Эдрика, а также то, что я не выкинула его из головы он остался в моих мыслях вместе с Хассо, о котором я думала постоянно. Словно я сама возродила Эдрика из хаоса войны и смерти.

— Список пленных? Может, и есть. Через несколько дней ты будешь в Веррино. Там и спроси.

— Хорошо. А впрочем, все это пустяки.

Нет, это были не пустяки. Это был вопрос жизни и смерти.

Перед тем как покинуть город, я с замиранием сердца долго размышляла, стоит ли пойти в квартал гончаров, чтобы попрощаться с Тэмом, и решила не ходить. Несколько раз я начинала писать ему письмо и каждый раз рвала его, дойдя до половины. Закончив книгу, я, по-видимому, лишилась дара слова. В какой-то момент я даже решила послать Тэму в качестве прощального подарка свое бриллиантовое кольцо в коробочке. Шикарный жест, если учесть, что это самое кольцо было на мне и в желудке Червя, и на обратном пути домой. Однако Тэму это кольцо не налезло бы даже на мизинец. Он мог бы принять такой подарок за насмешку. Словно я говорю: «А вот меня так нацепить тебе слабо!»

В конце концов я послала ему цветок в горшочке. Для этого я выбрала Fleuradieu — «цветок прощания», который в северных городах цветет с середины лета почти до самой зимы. Этот «цветок прощания», когда начинает распускаться, покрывается светло-голубыми цветами, которые постепенно темнеют и темнеют, пока к зиме не становятся темно-фиолетовыми, почта черными. Он последним из всех цветов посылает прощальный привет летнему теплу и плодородию.

Оставшимися у меня чернилами я выкрасила каждый лепесток в черный цвет и уложила цветок в коробку.

Уладив таким образом сердечные дела, я решила провести вечер в концертном зале. К чему грустить, верно? Поэтому, пообедав с Милианом и его женой, я сразу туда и отправилась.

Я понятия не имела, что буду слушать. Скорее всего какую-нибудь оркестровую музыку. Но когда в толпе других любителей искусства я вошла в залитый огнями зал, то увидела афиши, на которых было написано: «„Птицы“: оперетта, сочинение Дарио из Андаджи». (Андаджи — это маленькая деревушка к югу от Аладалии.)

Что бы это могло быть? Сказка? Я не могла себе представить, чтобы какая-нибудь птица могла вдохновить художника. Крошечные невзрачные создания, к тому же редкие, — что в них такого? Вот бабочки — те другое дело. А что касается птичьего пения — видимо, именно ему посвящалось сочинение, раз уж это была оперетта, — то оно уж точно было, вымыслом. И все же, если судить по разноголосому гулу толпы в зале, «Птицы» Дарио были известным произведением.

Я купила билет и вошла в темный сводчатый зал, где заняла свободное место возле прохода. Вскоре ко мне подошел стройный молодой человек и, извинившись, сел рядом. Свои длинные светлые волосы, собранные в пучок и перехваченные шнурком, он перебросил себе на грудь и крепко сжимал в руке, словно это была кисточка какой-нибудь шляпы, которую могло сдуть ветром. Его кожа пахла лимонной корочкой. И все же, несмотря на соседа, я чувствовала себя в пол: ном одиночестве. Свет в зале погас; масляные лампы освещали только полукруглую сцену.

Музыканты заняли свои места: два гитариста, арфист, скрипач, флейтист, барабанщик, ксилофонист и трубач. Опустился задник, на котором был нарисован крестьянский двор и радуга, изогнувшаяся над ним. Потом из-за кулис вышли певцы, наряженные в смешные костюмы… огромного петуха, индюка и белоснежного гуся.

Так вот о каких птицах шла речь! Я захихикала, но мой сосед на меня зашикал. Зазвучала увертюра, музыка была мрачной, заунывной и резкой.

«Мужчина принадлежит берегу, — пел гусь. — Женщина принадлежит реке. Только птицы принадлежат небу!»

«Итак, братья Птицы, — ответил индюк, ковыляя по сцене, — полетим!»

Что они и попытались проделать, но безуспешно.

Сюжет оперетты заключался в том, что птичье трио пыталось — то нелепо, то помпезно, то мучительно — в общем, по-всякому долететь до радуги, что закончилось весьма печально. Появилась жена фермера, хотя на самом деле это был мужчина — сладкоголосый тенор, — на котором были нацеплены большие фальшивые груди; а на голове у «нее» был огромный накрахмаленный чепец, невероятно похожий на парус. Жена фермера довольно музыкально исполнила арию о том, как она зарежет всех птиц, какие блюда из них приготовит и под каким соусом. Слушать арию на кулинарную тему было приятно, но как-то странно.

«Птицы» заканчивались на ироничной и веселой ноте: бескрылая троица торжественно исполнила хвалебную песнь в честь тех частей своего тела, которые жена фермера с помощью кулинарного мастерства превратит из грубой натуры в произведение искусства, которому суждено быстро исчезнуть. В общем, принимайте жизнь такой, какая она есть.

Короче говоря, «Птицы» оказались сатирической фантастикой, глупой, конечно, но с навязчивыми мелодиями. Я быстро поняла, что в этой оперетте говорилось вовсе не о проблемах домашней птицы. В ней говорилось о мужчинах наших городов — навечно привязанных к своему дому, тогда как их жены свободно путешествуют по реке. Это произведение вполне могло иметь подзаголовок: «Бессильная ярость». Оперетта Дарио, то веселая, то лиричная, то волнующая, то комичная, скрыто призывала к восстанию; и тогда я подумала, сколько же людей в зале поняли ее смысл и испытали те же мучительные переживания, что и я.

Когда отзвучал финал, мой сосед начал бешено аплодировать. Раздались крики: «Автора! Автора!» — и скоро Дарио из Андаджи вышел на сцену.

Это был толстенький коротышка с поросячьими глазками. Откинув голову, он разглядывал публику. Эта поза позволяла ему подчеркнуть подбородок, но вместе с тем придавала вид человека, который презрительно щурится, полузакрыв глаза. Он отвесил несколько поклонов, каждый раз возвращаясь к своей высокомерной и вычурной позе. Может быть, он просто нервничал; и все же если бы я встретилась с ним прежде, то вряд ли захотела послушать его произведение. Я не могла отделаться от одной мысли: а не вызвана ли вся эта сатира и раздражение просто недовольством своим собственным телом; может быть, невзрачная внешность стала причиной его нелюбви к женщинам? (Интересно, а он когда-нибудь занимался любовью?) Конечно, мне было его жаль — я вообще считаю, что все те, кто призывает за что-нибудь или против чего-нибудь бороться, в глубине души страдают из-за своих физических недостатков или слабости. Но, честно говоря, увидев Дарио на сцене, я несколько изменила мнение о «Птицах».