Вид с холма - Леонид Сергеев

Гараж Игоря смяли, как коробку из-под мармелада — хрустнуло что-то, и все!

Кирпичный гараж Володьки тоже смели вроде городошной пирамиды. Володька суматошно и отчаянно прыгал перед бульдозером. «Только через мой труп!» — кричал, но его оттащили рабочие, а когда бульдозер насквозь прошел через его строение и обнаружились внутренности гаража, представитель увидел связку рейки «вагонки» и подошел к Володьке:

— Где взял отделочный фондовый материал? За это протокол составить надо. Скажи спасибо, еще легко отделался!

Токарь не стал дожидаться своей очереди и, пока крушили центральные гаражи, выкатил машину.

Когда дошла очередь до гаража Петра Фомича, участковый сообщил представителю, что владелец в командировке.

— Позовите кого-нибудь из соседей, — раздался приказ.

Привели какую-то старушку, сбили ломом замок, увидели «Запорожец».

— Профессор завтра должен приехать, — сообщила старушка.

— Ладно, оставьте до завтра, — сказал председатель.

Так они и ушли, оставив раскрытый гараж, а ночью в него наведались неизвестные и «раздели» машину.

Говорили, когда профессор узнал про погром на пустыре, у него поднялось давление, а потом случился инфаркт. Похоже, что это так — его гараж еще с месяц сиротливо стоял на пустыре. После воров, которые унесли ценные вещи, в гараж наведывались мелкие воришки, вроде тех ханыг, которые вертелись у гаражей, — они подобрали инструмент, канистры… Потом и гараж Петра Фомича куда-то увезли.

Долгое время на пустыре ничего не было, только валялись обломки досок и искореженное железо. Прогуливаясь там, я вдруг заметил, что пустырь стал намного меньше, чем был раньше, при гаражах. Я вспомнил своих друзей-автолюбителей, их постройки и машины, наши ремонтные работы и разговоры во время перекуров — все то, чем мы жили тогда и чем для нас был этот клочок земли.

Вы думаете, теперь по пустырю пустили улицу или там разбили парк? Ничего подобного! Теперь там возвышается трехэтажное застекленное строение с лепниной, огороженное высоченным каменным забором. Ну и помпезный особнячок, скажу вам, отгрохали! Во время его строительства я думал — будет клуб или детский сад, но оказалось — возводят мастерскую какому-то известному скульптору. Вскоре во дворе строения появились леса, на которых рабочие застучали отбойными молотками. Сквозь леса постепенно вырисовывалось что-то вроде огромной фигуры колхозницы. Но некоторые видели в скульптуре какое-то доисторическое животное. Говорили, за каменной оградой есть потрясающий гараж с фотоэлементом, финская баня. Может, и так. Для меня это неважно. И сам скульптор меня совершенно не интересует.

…Теперь на пустыре все не то. По-прежнему тянется железнодорожная колея и стоят телеграфные столбы с белыми чашечками изоляторов. И тропы снова вытоптались, правда уже в обход мастерской. Но ни высоких трав, что были за гаражами, ни чертополоха, ни медуницы не встретите. Конечно, обойдя весь пустырь, можно найти лужайку, полежать, позагорать, но все уже не то.

Солнечный гонщик

А. Панкову

В детстве и юности я был непоседливым до идиотизма: ни минуты не мог просидеть спокойно, и неорганизованным, бесшабашным был до абсурда: за все хватался и ничего не доводил до конца; и общительным был до неприличия: имел десятки друзей, тучу приятелей и знакомых, и ради праздного общения с ними, с невероятной готовностью забрасывал все дела, и слыл компанейским, обаятельным, улыбчивым малым.

Я не изменился и в зрелом возрасте, несмотря на то, что общение с друзьями и приятелями уже происходило более тяжеловесно — с выпивками, куревом и трепом до полуночи, то есть к моему компанейскому, улыбчивому обаянию приплюсовалось обаяние стойкого собутыльника. В этом возрасте я страшно переносил одиночество; если вечером никто не зайдет — да что там! — если целый час молчит телефон, становилось не по себе, вселялась паника — меня бросили, позабыли, жизнь проходит мимо; я мог вынести любые испытания: жить без света и воды, но молчащий мертвый телефон — это уж слишком! И ни одного дня не мог высидеть наедине с самим собой в четырех стенах — чувствовал себя чуть ли ни в камере смертников; от боязни спятить, бежал из дома и бесцельно бродил по улицам, чтобы только быть среди людей.

Теперь-то, к старости, я немного утихомирился, до меня дошло, что стоящих дел в жизни не так уж и много, и интересных людей — горстка, а настоящих друзей и вовсе — два-три. Теперь мне доставляет удовольствие дотошно заниматься чем-либо одним, например, копаться в воспоминаниях, чем сейчас и занимаюсь — просматриваю жизнь в обратном направлении, и уединение переношу вполне сносно, хотя его почти не бывает — я обременен семьей.

Итак, вперед — в прошлое.

В молодости меня подстегивало неистребимое любопытство, желание быть в курсе всех дел; можно сказать, основой моей жизни являлось движение и массовость. Массовости было хоть отбавляй, а вот для движения не хватало личного транспорта. Изложу суть дела.

Начальный разбег для движения я сделал еще в первых классах школы, когда смастрячил самокат на подшипниках. Самокат оглушительно скрипел и визжал, и пугал прохожих, но это меня не смущало — я гонял как одержимый по окрестным улицам и подворотням и был счастлив.

Через пару лет я заметил — движение на самокате все-таки чересчур медленное; мой неуемный темперамент требовал сногсшибательных скоростей и я стал бредить велосипедом. Но в то послевоенное время в нашей семье с деньгами было туговато — их не хватало и на более необходимые вещи; только в восьмом классе, к моей неописуемой радости, отец с матерью выкроили необходимую сумму и купили мне на барахолке подержанный «зис». Я был счастлив.

На ходу велосипед потрескивал и позвякивал, тарахтел и гудел, и, казалось, вот-вот развалится, но водрузив на руль «велика» флажок, как знак особой доблести, я гонял по городским улицам с восхода и до захода солнца, и испытывал радость от безграничной свободы.

Столь же безграничны стали мои компанейство, обаяние, улыбчивость и прочее. Я объезжал приятелей, узнавал, кто чем занимается, подбивал «прокатиться с ветерком»: одного усаживал на раму, другого на багажник (и как выдерживал мой старый драндулет?!). Я подвизался в роли заводилы: постоянно сколачивал компании, сыпал какие-то зажигательные слова, вечно куда-то всех тащил, организовывал походы на речку и стадион, в парк и кинотеатр, и никогда не уставал от этой дурацкой деятельности. Только когда нужно было идти в школу, мой запал энергии резко спадал, обаяние и улыбка исчезали, и я появлялся в классе сникший, обмякший, унылый, с видом приговоренного к казни.

Естественно, учился я неважно, болтался в числе «отстающих», а с появлением велосипеда, когда вообще забросил домашние задания, перешел в число «неуспевающих по всем предметам». Не прошло и месяца с начала занятий, как я сбился со счета двоек и колов, попал под сильное давление и угрозы учителей, и наконец, терпение директора школы лопнуло; его приговор прозвучал так:

— Или отчисляем из школы или посещаешь дополнительные занятия, выбирай!

Разумеется, я выбрал занятия, в противном случае родители отобрали бы велосипед.

Прежде всего меня обязали посещать дополнительные занятия по русскому языку. Их вела десятиклассница, круглая отличница, этакая кукла, которая из себя много строила: когда шла, заботилась о стиле походки, слова произносила с величавой медлительностью; она со всей серьезностью относилась к своим обязанностям (натаскивать нас, отпетых лентяев) и, подражая учителям, ставила нам оценки. Ее отличительной чертой была стыдливость — от каждого грубого слова, покрывалась румянцем или бледнела, или заикалась.

Однажды мы писали диктант и она произнесла фразу: «Он лежал у моря на гальке».

Отпетый двоечник второгодник верзила Галкин, чтобы нас повеселить, тихо буркнул:

— Галька — с большой буквы?

Десятиклассница уловила его реплику и ее щеки запылали, а на глазах появились слезы.

Самое странное произошло на следующий день. Разбирая нашу писанину, она сказала:

— У вас там четверки переправлены на тройки. Вначале я всем поставила четверки, на когда дошла до работы Галкина, поняла, что это будет нечестно. Он написал только с одной ошибкой, а у вас по две-три. Я поставила ему четыре, а всем снизила до троек, — и, сильно покраснев, робко добавила: — Галкин, у тебя способности к языку, ты можешь выбиться в отличники. Когда закончим занятие, останься еще на одно занятие.

Галкин, само собой, не остался. Во-первых, его ждал футбол, во-вторых, он презирал отличников, в-третьих, и на одно дополнительное занятие ходил как на каторгу, а тут еще одно! Он вообще считал, что десятиклассница с нами зря теряет свое время и отнимает наше, драгоценное.