Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

В колхозе за Невой стучали, стругали, пилили, приводили в порядок домики; все больше народу выходило на работу в поле, на парники; а детишек собралось столько, что Маргарита Николаевна поспешила посоветоваться с Долининым, нельзя ли открыть для них ясли и детскую площадку.

Перед Варенькой стояла теперь последняя, но зато, пожалуй, самая сложная задача — добраться до Коврина, почти на передовую. Говорили, что там в землянках тоже есть обитатели — чуть ли не десять семей.

Провожать Вареньку в Коврино вызвался лейтенант Ушаков. «Мало ли что может случиться, Варвара Васильевна! Лишний шутник никогда в такой обстановке не помешает», — высказался он. Но, увидев Курочкина, Ушаков уже иначе стал думать о лишних спутниках и всю дорогу недовольно косился на милиционера: зачем, дескать, тащится этот представитель охраны порядка и законности, когда и без него вполне можно обойтись. Лейтенант даже попытался постращать Курочкина, рассказывая, как бы между прочим, о том, что не только Коврино, но и дорога туда вдоль и поперек простреливается из пулеметов и минометов, не говоря уже об артиллерии, которая перепахала там каждый квадратный метр земли. Курочкин ответил на это:

— Наше дело с товарищем Зайцевой маленькое. Прикажут — и в немецкие тылы пойдем партизанить. Как, Варвара Васильевна?

Понимая, из каких соображений лейтенант напускает на Курочкина страху, Варенька бодро ответила:

— Ну конечно же, товарищ Курочкин, мы при исполнении служебных обязанностей. Тут уж не до страхов.

Лейтенант между тем был совсем недалек от истины. Дорога на Коврино представляла большую опасность. Варенькину экспедицию то и дело останавливали патрули, проверяли у всех троих документы, расспрашивали, с какой целью они идут на передовую; то справа то слева начинали падать и рваться мины, и тогда надо было поспешно искать местечко в канаве или воронке и переждать там обстрел.

Измазанные весенней землей и глиной, они добрались наконец до деревни и там за разрушенной кирпичной часовенкой, возле которой в прошлогоднем сухом бурьяне лежал ее сбитый снарядом синий куполок, обнаружили несколько тесно, одна к другой, нарытых землянок. Над крайней из них дымила жестяная труба.

По глинистым скользким ступеням спустились к узкой щели и откинули грязную мешковину. После солнечного света мрак под землей показался непроницаемым, но постепенно освоились с ним. Варенька стала различать людей вокруг топившейся печки-чугунки, нары у стен, стол, табуреты и даже рыжую кошку, разлегшуюся на постели.

Вареньку пригласили сесть, согнав кошку с постели. Но кошка тотчас же взобралась к Вареньке на колени.

— Куда было уходить? — рассказывала высохшая от голода Анна Копылова, недавний бригадир полеводческой бригады — Отходим, армия наша держится, дальше никто не отходит, ну и мы давай держаться. Только с детьми которые, да стариков в Ленинград отправили. Мужики в армию ушли. Остались мы одни, женщины. Сначала думали, как бы сберечь колхозное имущество. Нарыли ям, инвентарь попрятали, семена, картошку, сами схоронились. Потом ирод этот пожег из пушек без малого все избы. Видели сор? Ни крыши у нас не осталось, ни продовольствия. Вот сидим мы и думаем: не пора ли и нам подаваться отсюда? Все равно и дела здесь, ни работы — маета одна. Если примут в колхоз, пойдем с охотой.

— И не бобылками какими пойдем, — подхватила женщина, которая железным прутом перемешивала угли в печке. — У нас добро есть, за зиму не все извели. Овсишко, картошка, семена огородные, две коровенки — в доте бережем.

Упоминание о коровах привело былую животноводку колхоза «Расцвет» в восторг. Она захотела увидеть их немедленно. Женщины провели Вареньку к доту. Дот стоял на огороде, лобастый и массивный. Минувшей осенью ленинградки накатали на его кровлю десять рядов бревен, обложили крутые бока бутовой плитой и гранитными валунами. Но несокрушимая огневая точка оказалась ненужной: уж слишком хорошо видели ее немцы, и стоило сделать из узкой амбразуры хоть один выстрел, сразу же разбили бы все сооружение прямой наводкой. А для стойла двух тощих коровенок оно подошло как нельзя лучше. Только амбразуру надо было заложить соломой, чтобы не получалось сквозняков.

— У нас и теленочек был, — сказала Вареньке Анна Копылова. — Отелилась в феврале вот эта красавица: — Она положила руку на острый хребет взлохмаченной холмогорки. — Да теленочка пришлось зарезать и съесть. То ли от бескормицы, то ли от страху — палят кругом — у матки молоко пропало.

Коровенки истощали так, что все ребра у них можно было пересчитать. Но Варенька не отчаивалась. «Все-таки живые, — думала она. — Вот и начало ферме…»

Темной дождливой ночью, чтобы не привлекать внимания немцев, в строгой тишине ушли со своих пепелищ последние жители села Коврино. Больше часа брели они пешком до шоссейной дороги, где их ожидали машины. Тащить узлы женщинам помогали бойцы расположенной на этом участке фронта дивизии Лукомцева, они же в мешках перенесли к машинам картофель и овес.

Милиционер Курочкин, неизвестно почему, особенно заботился о коровенках. Все его заботы были направлены на то, чтобы «млекопитающие» не утонули в грязи; осторожно и «лично» он переводил их через канавы с весенней водой; потом старался поудобнее устроить их в кузове грузовика; шоферу приказал очень-то не гнать, «понимать дорогу»: тряхнет-де если на выбоине, выпадут, ноги поломают. Хотел было укрыть их чем-нибудь от дождя, но ничего подходящего не нашел. «У нас с женой у самих была коровка, Варвара Васильевна, — рассказал он Вареньке. — Да так, бедняжка, осталась в Славске, не успели увести, сами еле ушли. Славная была коровка. Муськой звали…»

Успокоился Курочкин только под утро, когда ковринские коровенки были переправлены на лодках за Неву и Варенька разместила их в пустовавшем скотном дворе.

Прошло несколько дней, и болотинский дед-колесник, превращенный временно в пастуха, одной майской зорькой выгнал «стадо» на водопой. По селу разнеслось позабытое за зиму коровье мычание. Несмотря на ранний час, на улицу выбежали женщины, ребятишки; вышли зенитчики и понтонеры. Провожали коровенок радостными взорами, выкрикивали всякие шутки деду. Жизнь вступала в деревню. Над колхозными домиками курились печные дымки́, на место были вставлены сорванные с петель двери, освободились от досок окна. На широкой улице под скрипучим колодезным журавлем толпились подростки с ведрами на коромыслах.

Долинин, проснувшийся в это утро, как всегда раньше любившего поспать Ползункова, в безветренной тишине услышал петушиное пение. Слабенький голосок «петьки», долетевший из-за реки, прозвучал для секретаря райкома серебряной фанфарой.

— Алешка, слышишь? — окликнул Долинин похрапывающего шофера. Вставай! Петухи поют…

— Первые или вторые? — спросил Ползунков, решив, что это шутка, и повернулся на своей, подобно гамаку провисшей раскладушке.

Соскочив с постели, Долинин принялся проделывать гимнастические упражнения перед распахнутым окном.

Днем он рассказывал о петухах сначала Преснякову, потом заехавшему в райком директору механического завода Ивану Федоровичу Базарову; рассказал о них и Бате, которого повстречал возле перевоза. Начмил самодовольно расправил усы.

— Виновник этого события я, Яков Филиппович, — сказал терский казак. — Петух, которого ты слышал, мой подарок Зайцевой на предмет пополнения фермы.

— Где же ты его, дьявола такого, взял? — удивился Долинин.

— Понимаешь, Яков Филиппович, тетка-то моя нашлась. Говорил я тебе крепкая старушка. А потерялась почему? Домишко ее в Новой Деревне на дрова разобрали, пошла в госпиталь нянькой работать, там и жила без всякой прописки А ведь если прописки нету…

— А петух-то, петух при чем? — перебил Долинин, садясь в подошедшую лодку.

— Ах, пивень? — Терентьев тоже устроился на корме. — Как же! Его одного только и сохранила она от всего своего хозяйства. Забрал у старухи, привез. Зачем он, говорю, тебе? А у нас курочки, глядишь, какие ни есть, набегут на его пенье. А петь он мастак! Так ведь порода какая! Слыхал такую породу: юрловский голосистый! Их так и выводят где-то на Орловщине, сообразуясь с протяжностью пения. А выправка какая у молодца! Верно ты сказал: дьявол, сущий черт. Здоровенный — ростом с индюка, весь черный, грудь широкая, брови, гребень — что огонь. Ну вот сам увидишь. Экспонат!

Долинин ехал на первое колхозное собрание, созванное Маргаритой Николаевной. Когда они с Терентьевым зашли в красный уголок, там уже было полно. Среди собравшихся Долинин различил даже командира и политрука зенитной батареи, начальника штаба понтонного батальона. «Интересуются жизнью тыла», — подумал с улыбкой и протиснулся к Вареньке, во второй ряд. Варенька подвинулась, освободила ему местечко возле себя.