Танжер - Фарид Нагим

Как странно.

– Вот она, моя любимая сигара.

Как это странно все и удивительно.

Мы очнулись, когда увидели свет снега, он пошел с вечера, и шел всю ночь. Все пространство вокруг надвинулось, взгромоздилось. Ночью было светло. Мы лежали «валетом», и он судорожно обнимал мои ноги. И я обнимал его. Мужское и женское переливалось в нас, и чтобы не видеть всего, что происходит, он накрывал голову одеялом, и все говорил-говорил, заговаривая свое смущение, свой страх, свой полет в пропасть.

– Толик рассказывал, что шел сдавать бутылки из-под кефира, они звякали в сетке, и ему от этого было очень светло на душе и радостно… А потом он сел в тюрьму – избил депутата Верховного Совета в ресторане «Юбилейный». Отсидел, с какой-то бабой связался, работал в кочегарке.

Анвар рассматривает его пальцы.

Серафимыч любил, наверное, этого Толика? А потом и его брата Вову, а Саня Михайловна все гадает, почему ее сын с ними связался, шубу прогулял.

– И в марте вдруг выпало много снега. И мне все казалось, он стает. Я тогда уже как-то отходил, отдалялся от Толика. Мы сидели все на Садовой: Машка была, потом пришла Валя, была самоубийца Лида, и я тогда резко открыл дверь, я больше всех боялся шума, а там подслушивал гэбэшник, тот мужик, а потом мы снова немного выпили и пошли на набережную к морю… в четыре часа ночи. И вернулся я уже утром, в каком-то тумане. Светало, да и не было темно из-за снега, и уже собирался лечь, как пришла пьяная Дуська, мать Толика, вот такая коротышка.

– Толька умер!

– Как умер?!

– Угорел, на хуй! – сказала она, и швырнула мне под ноги Толькину шапку.

Я взял ее, она так пропахла дымом, и запах был горький-горький.

По той же дороге, где мы с Толиком собирали подснежники, несли его гроб на кладбище.

Два

Снег привнес во все запах тревоги. Звук капель, далекий лай собак. Чувство страха, что все умирает, что рядом со мной и далеко вокруг все предельно реально в своей равнодушной жестокости и сексуальности.

Я стоял в прихожей и слушал, как он поет за дверью.

Край небоскребов и ра-а-аскошных вилл… ла-ла-ла… я есть просил, я умирал… за что вы бросили меня за что, ведь я ваш брат, я человек… ла-ла-ла… не признаете вы мое ра-адство, а я ваш брат, я человек… вы вечно молитесь сва-аим богам, и ваши боги все пра-ащают вам… – он пел громко, с чувством и счастливой болью.

Когда я открыл дверь, он сбился и смущенно замолчал.

– Вот, пожарил котлеты!

– А ты?

– Я уже полторы съел. Ничего, – он радостно тер ладошкой волосы. – Дедушка не отравился, как говорили в одной семье.

– Слушай, это удивительно, как у тебя получается так вкусно картошку жарить?!

– Не жалейте масла, как говорят в одной семье.

– Но она же просто сладкая и какой-то необъяснимый вкус.

– Анварик, скоро Новый год, а у нас за окном целый лес елей и сосен!

– Я сегодня уезжаю.

– Куда? Зачем?!

– На Петровско-Разумовскую надо съездить, зимние ботинки забрать.

– Может, не поедешь… я смотрел твой гороскоп – у тебя сегодня опасный день. Даже обведен красным кружком.

– Надо, сегодня выходной, все дома.

– Ну да, ну да, как говорил учитель Санько… Я сегодня видел сон, Канаева стояла вместе с Вовкой, это не к добру.

– Если приснился плохой сон, нужно посмотреть в окно, и он не сбудется.

Он задумчиво смотрел в окно.

– Этот снег, эти вечные проклятые снега! Эта вечная российская безнадега. Как я мог попасться на крючок, и вот остаться вот так вот?

– А как в Ялте Новый год проходит?

– Пошло, как.

– Не хочешь говорить, не надо.

– Как? На площади, под бронзовым мудаком Лениным стоит елка… и дождь идет.

Я ел котлеты, а он хлеб с горчицей.

– Люблю черный хлеб, – сказал он, сморщился и едва не заплакал. – О-о-ох, крепкая… Но вкусная какая!

Встал, чтобы снять турку с огня, и вытирал слезы.

– Будешь кофе?

– Нет.

– Смотри, какой кофе, с радужной пенкой.

– Нет. Кофе – это жареный песок.

– Опять нет солнца! Которую неделю нет солнца! – злился он.

Я тихо собирался в прихожей. Он, склонившись набок, сидел на стуле и смотрел в окно, глаза его блестели.

– Пока, – сказал я.

Он промолчал.

– Не грусти. Надо съездить.

Он молчал. Его сгорбленная спина казалась очень маленькой. Очень маленькими казались поджатые ноги.

– Иди, иди, чего ты? – вздрогнул он. – Я же тебя не держу.

– Ну и пойду. А чего ты, как будто умираешь?

– Я не умираю. Возьми мою шапку, она теплая!

– Ты что, она мне маленькая.

– Да, маленькая, блин.

– Но я же вижу, что ты сидишь с таким видом недовольным, как будто обвиняешь меня!

– Я не обвиняю тебя… хотя бы шарф мой возьми, он шерстяной. Настоящая, колючая шерсть.

– Зачем, видишь, как эта куртка застегивается.

– Ты придешь сегодня?

– Ну, конечно приду, мне же только ботинки забрать и назад.

– Деньги возьми… вот… вот жетончики на метро… вот, на.

– Ты все свои деньги мне, что ли, хочешь отдать?!

– У меня еще есть. Возвращайся скорее, Анварик-фонарик. Видишь, как здесь хорошо, какая пустынная красота!

На асфальте дорожки еще виднелись замерзшие слюнные следы улиток. Я уходил, а он смотрел мне вслед. Я махнул рукой, чтобы он закрывал дверь.

Над гостиницей «Киевская» большой билборд с одним только словом «МУЖИК». Что за мужик, какой мужик? Доехал до Петровско-Разумовской. Подумал, что вот и год уже прошел. Успел на автобус. Снова снег за окном и серый холод. Подошел мужчина и показал мне удостоверение контролера. Я притворился глухонемым, засопел носом, задергал руками. Он задумался, а потом кивнул головой и ушел. Хотелось с кем-нибудь заговорить, но я был глухонемым.

Встретила Нина Васильевна. За столом сидел хмурый Вова.

– Ты на меня, наверное, обижаешься, Вова?

– Нет. Что же ты думаешь, что мы звери? – говорил он. – Не можешь отдать, не отдавай.

– Твоя жена приезжала, – по-родственному сказала Нина Васильевна.

И я вдруг подумал, что Асель вернулась, её научила жизнь горьким опытом, и она приехала ко мне, чтоб начать все по-новому.

– Какой-то человек, он назвался твоим спонсором, он позвонил тут и сказал, что приезжала твоя жена и просила передать тебе, что они уплатили все твои долги. Еще он спрашивал, должен ли ты за квартиру, – она посмотрела на меня, словно извиняясь. – Ну-у, вообще-то да, говорю. Думаю, раз он спонсор.

Кто бы это мог звонить, что за мужчина? Значит, не вернулась, раз «уплатили». Значит, не то.

– Надежда звонила какая-то, просила передать телефон, я записала, где-то тут, сейчас найду.

Я догадался, что звонил наверняка Гази, радуясь, что сделает мне больно. Потом подумал, что Асель, возможно, звонила Дудановой. Позвонил. Никто не брал трубку.

Из комнаты вышел заспанный Димка с чайником. Он хмуро кивнул мне и прошел на кухню. Я стоял в его комнате и недоуменно пожимал сам для себя плечами. Консервные банки с окурками, жирные вилки и ножи, комья пыли в углах, кровать без белья, значит, спит в одежде. Мне так хотелось рассказать ему что-то страстное, трагичное или смешное. «Если б ты знал, Дима, как хорошо в Крыму, какой чудесный мир, как мне там было одиноко»…

– Мне не понравился твой Суходолов, – вдруг сказал он сзади.

– А что так, Дим?

– А я думал, что он сухощавый, длинный, я его таким представлял по твоим рассказам.

– А он другой совсем, – засмеялся я.

– А ты где сейчас?

– В Переделкино, на даче одной.

– С этим?

– Да, это друга его дача.

– А этот Суходолов чем занимается хоть?

– Сейчас в какой-то фирме патриотической работает.

– А он невзлюбил меня с первого взгляда, когда мы с тобой на вокзал пришли, как если бы он девушка и любил тебя, а ты пришел с другой девушкой, с которой у тебя даже ничего не было, просто знакомой, а он невзлюбил.

– Ладно, Дим, не понял я, что ты хотел сказать.

– Он мне тоже не понравился.

– Ну и ладно, Дим.

– В нем что-то бабское есть.

– Да нет в нем бабского. Он просто литературу любит и помогает мне, вот и все, Дим.

– Не знаю, Анварка, я бы даже в Кремле не стал бы с ним жить.

– Ладно, Дим. Будешь пить?

– Нет. Мне работу искать надо.

– Ну, смотри.

– Нелли вышла замуж за какого-то крутого телохранителя. Звонила сюда, звала тебя в ресторан, бля.

– Да?

– Да, бля. Работает заместителем в журнале «МУЖИК», скоро будет главным.

Я прошел в свою комнату. Летом казалось, что я никогда уже не вернусь в этот дом, в эту жизнь и ничего из того, что было, уже не повторится, зимы не будет больше в моей жизни.

Достал зимний шарф, который нравился Асельке, понюхал его, он хранил запах её духов. Вряд ли это возможно, я, наверное, просто вспомнил этот запах. Он должен был пахнуть ею. Просто мозг запомнил. Смотрел в темноте на скособоченные коробки. Я всегда думал, что придет время, и будет место, где я поставлю эти коробки и выпотрошу их до самого дна, выверну наизнанку, перечитаю записные книжки, прослушаю кассеты и развяжусь с прошлым.