Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы - П. Полян

Все, к кому относился этот призыв, знали, что рано или поздно он обязательно прозвучит. Иначе немцы не были бы немцами. Все с тревогой ждали его, но все равно каждый надеялся на какое-то чудо, думая, что беда его обойдет. Но, как правило, не обходила. В «бой» вступили свои же однополчане, которые начали выдавать своих же коммунистов, комиссаров и евреев. Слышны были отдельные выкрики: «а вот комиссар», «а вот коммунист», «а вот еврей» или «а вот жид». И это были не немцы, а свои! Сколько людей остались бы жить, если бы не эти нелюди?

Обреченным ничего не оставалось, как подчиниться команде и выйти. Тут же их раздевали до нижнего белья, снимали обувь и уводили на расстрел. Это «выкуривание» продолжалось долго, и только после того, когда уже некого было предавать, все затихло. На меня никто из моих пальцем не указал, и я продолжал лежать на земле, облокотившись на правую руку, в окружении бойцов своего взвода. Рядом со мной были Тимофей и Михаил.

Какое-то время стояла тишина. Вдруг в этой тишине я слышу, что один из полицаев вызывает меня персонально по фамилии. Ну, думаю, кто-то меня предал. Сердце заработало на самых высоких оборотах. Ведь это конец. Не меняя позы и стараясь не паниковать, чтобы своим поведением не привлечь к себе лишнее внимание, я говорю Попову и Тимофею, что кто-то меня выдал, а сам продолжаю лежать. Они оба обошли всех бойцов взвода, обращаясь к ним с одним вопросом: «Кто предал комвзвода?» Все ответили, что они не предавали. Этот опрос они вели осторожно, не привлекая к себе внимания. Полицай еще несколько раз походил вдоль рядов и вызывал меня по фамилии, угрожая, что если добровольно не выйду, то будет хуже. Но что могло быть еще хуже? Так и не дождавшись моего добровольного выхода, он прекратил меня вызывать. Тут я подумал, что, шаря в блиндаже, они нашли мои документы и на основании их узнали мою фамилию. Но в лицо они меня не знали, а в такой толпе ходить и выискивать человека – слишком долгая работа. Так мне удалось пройти еще одно испытание в борьбе за жизнь.

Через некоторое время нас колонной погнали по дороге, но мы не знали куда. Шли, понурив головы, в которых был полнейший хаос мыслей из-за неизвестности, что ждет каждого впереди. Мне трудно было надеяться на то, что удастся выжить в этой ситуации, но я, как утопающий, хватался за соломинку, чтобы все-таки выжить. И первое, что я решил сделать – это затеряться в громадной толпе военнопленных, чтобы уйти подальше от тех, кто меня знал, так как эти люди из-за какой нибудь мелочи в трудную минуту могли меня выдать. О своем решении я сообщил своим двум товарищам Тимофею и Михаилу, которым я доверил свою жизнь. Они поддержали и это, но сказали, что останутся со мной. Во время привалов мы втроем перемещались в гуще пленных как можно дальше от тех, кто нас знал. Мы смешались с пленными из других подразделений, где я почувствовал себя на какое-то время увереннее.

Мы прошли километров тридцать и оказались в г. Барвенково. Нас разместили за колючей проволокой, которой была ограждена большая территория. На ней находились развалины мельницы. Ночевали под открытым небом, так как на этой территории никаких укрытий не было. Благо, что было лето.

Оказавшись за проволокой, люди начали постепенно приходить в себя. И первыми начали проявлять себя те, кто после революции воевал в бандах Махно, в армиях Деникина и Колчака, а также те, кого советская власть раскулачила. Перед немцами, охранявшими лагерь, они с радостью и удовольствием выкрикивали слова: «Сталин капут», изливая этим свою радость, что остались живыми. Это были в основном люди, в возрасте от 40 лет и старше, у которых были основания ненавидеть советскую власть.

В лагере нас содержали как скотину. Спали мы на голой земле, и если шел дождь, то укрываться было негде. Кормили нас какой-то похлебкой, в которой можно было поймать отдельные крупинки пшена и проса, а также кусочки очисток от картошки. Складывалось мнение, что лагерную похлебку варили нам из отходов продуктов немецкой кухни. Некоторым везло, если им попадался кусочек мяса; но от живой или еле живой лошади, мы не знали. Мы готовы были есть все, что можно было съесть. Несколько дней нам не давали хлеба. Потом начали выдавать по кусочку примерно в 200–250 граммов в день, который мы с жадностью тут же съедали, несмотря на то что этот хлеб был испечен из муки, смешанной пополам с просяной шелухой.

Мы понимали, что хлебаем похлебку и едим хлеб, к которому не каждое четырехногое животное притронулось бы. Но мы ели, а все же силы нас постепенно покидали. Утром, поднимаясь с нашей «мягкой постели», мы испытывали головокружение и вынуждены были придерживаться друг за друга, чтобы не упасть, пока это состояние не проходило. Туалетов в лагере не было, и место, куда ходили оправляться (если было чем), находилось на открытой площадке, вблизи места нашего нахождения. Если для всех это не имело никакого значения, то для меня это представляло опасность, и я должен был и здесь проявлять осторожность, чтобы не засветиться. Пробыв в этом лагере около двух недель, нас маршем отправили в город Никитовку.

По дороге, проходя через одно село, нам устроили привал возле развалин церкви. В развалинах мы обнаружили громадную кучу очищенной кукурузы. Все кинулись набирать ее, кто во что мог. Мы обрадовались, что появилась возможность хотя бы на некоторое время поддержать свои силы. И всю дорогу мы жевали набранную кукурузу.

В Никитовке нас поместили в лагерь, ничем не отличающийся от того, где мы находились до этого. На следующий день прямо с утра мы попытались опять жевать кукурузу, но не тут-то было. Две недели мы питались только лагерной похлебкой, и жевательный аппарат очень ослаб. Невозможно было ее жевать, так как наступала сильная нестерпимая боль, создавалось ощущение, что во рту сплошной нарыв. Пришлось искать другой способ использования кукурузы. Мы искали любые твердые предметы, в т. ч. и камни, лишь бы можно было ими дробить «зерно жизни». Уже раздробленное зерно, держа некоторое время во рту и смачивая его слюной, мы просто заглатывали, лишь бы оно попало в желудок. В этом лагере кормили так же плохо.

Дней через 8-10 нас погрузили в товарные вагоны и отправили в лагерь военопленных в город Константиновку. В этом лагере похлебку давали нам 2 раза в день, но по качеству она особенно не отличалась от прежних. На кухне работали не немцы, а местные украинцы, а возможно и русские, которые наверняка все питательные добавки, которые должны были попасть в котел, несли к себе домой. Мы уже успели насмотреться, сколько людей в этих лагерях умерли от дистрофии и от постоянного недоедания. В основном это были люди старшего возраста, более слабые здоровьем. Надо было что-то предпринимать, чтобы уйти от этого кошмара. Чашу терпения переполнил один случай, который заставил нас ускорить принятие какого-то решения.

Дело было так. К лагерю на грузовой машине подвезли, наверное, уже издыхающую лошадь. Из лагеря набрали человек 20, чтобы ее сгрузить и приволочь в лагерь. Все 20 человек обступили эту лошадь со всех сторон, после чего, поддерживая ее, чтобы она не упала, и подталкивая, заволокли ее в лагерь на открытое место. Под командой лагерного повара ее тут же зарезали, начали разделывать и отправлять мясо на кухню. Голодные люди набросились на то, что осталось на земле. Они подбирали даже песок, пропитанный кровью и перемешанный с лошадиной шерстью, и все то, что не забрали на кухню. Это была удручающая картина.

Что делать дальше, как быть? Перспектива умереть медленной смертью, каждый день теряя последние силы, ни меня, ни Михаила не устраивала. (Тимофей незадолго до этого от нас откололся, может, пошел искать свое счастье самостоятельно). Поэтому мы с Михаилом приняли решение: при первой возможности, если будут куда-нибудь набирать группу на работу, мы должны к ней примкнуть, чтобы вырваться из лагеря. Мы расположились поближе к воротам, чтобы успеть пристроиться к очередной группе, когда бы ее ни набирали.

Так совпало, что ровно через месяц после моего пленения в лагере прозвучала команда о наборе группы в количестве 100 человек. Не спрашивая, куда и на какую работу набирают, мы вдвоем кинулись к воротам и пристроились к колонне. От желающих не было отбоя, все понимали, что любая работа – это спасение жизни. Немцы не могут голодных заставлять работать, а значит – хоть как-то, но будут кормить. А это значит, что можно еще остаться в живых.

Но, несмотря на всю нашу предусмотрительность, мы с Михаилом оказались в последней шеренге и думали только о том, чтобы при подсчете не оказаться лишними. Начали, отсчитывая, выводить людей за ворота лагеря, и наша шеренга попала в число «счастливчиков». Нас построили в колонну и повели. Не помню, как долго мы шли, но привели нас на окраину одного села, где стоял большой свинарник, который теперь должен был стать нашей «гостиницей», где теперь мы, а не свиньи будем проживать. Полы в свинарнике были застелены свежей соломой, а недалеко от свинарника стоял небольшой навес, под которым несколько женщин возились у печи.