Карантин - Сергей Малицкий

— Не бойся,— прошептала маленькая врачиха, и ее шепот был единственным свидетельством того, что Пашка имел дело не с автоматами и не с ожившими куклами. Через минуту он почувствовал легкое покалывание, потом жжение, внезапно ощутил звон в ушах и твердость в пальцах, о которых уже начал забывать, но нахмурился, собрался, и неприятные ощущения тут же исчезли. Врачи молча смотрели на монитор, на котором прыгали ка- кие-то линии и сверкали цифры, и их застывшие позы не предвещали Пашке ничего хорошего.

Тем не менее все обошлось. Еще через пять минут Пашка уже торопливо одевался, а затем томительно долго ждал дядю на стуле возле вахтера в синем халате, шелестевшего какой-то футбольной газеткой.

— Ну и что? — спросил Пашка у дяди, который появился в коридоре с не слишком довольным выражением лица.

— Все в порядке,— постарался тот улыбнуться,— Ты в полном порядке. Можешь продолжать заниматься чайниками. А также холодильниками.

27

Федор Кузьмич Шермер умер в девяностом году. Не в девяносто девятом от упавшего с домкрата уазика, а в девяностом, в возрасте тридцати девяти лет, замерзнув в октябре в пьяном виде на обочине дороги между городом Апатиты и городом Кировском. Не самый северный Север, кстати. И не самая зимняя зима в октябре, даже в Хибинах. К справке о смерти была подклеена справка из милиции. Силикатный клей пожелтел и высыпался Павлу на ладонь. Буквы были едва видны.

Павел помнил тот год. Ему исполнилось десять. Бабушка устроила застолье, пожарила гуся. Сидела напротив внука, подпирала коричневым кулачком мягкую щеку и причитала, что Феденька ее перестал писать, сердце у нее ноет, как бы чего не случилось. А через месяц от Феденьки пришел перевод и телеграмма с печатными буквами, что у него все хорошо. В телеграмме нашелся и привет племяннику. Потом переводы приходили каждый месяц. Всегда вместе с приветами. А дядя Федор был уже мертв. Кому же тогда Пашка отправлял телеграмму? И с кем он жил пять лет под одной крышей? Или это все шутка? И почему, наконец, справка о смерти его дяди лежала под печкой его тестя? Или Томка попросила отца собрать информацию обо всех Пашкиных близких? Зачем? Бред, бред, бред!

Жизнь обратилась бредом в одно мгновение. Эта мысль отпечаталась у Павла в голове, когда он стряхивал клей с ладони, убирал справку к фотографии, и уже не оставляла его до самой Москвы. Плед с бахилами и испорченной одеждой он сжег еще возле турбазы, смотрел на огонь и думал, что сжигает что-то важное. К Москве ехал, уже не обращая внимания на патрули, но, к счастью патрульных, никто старой «девяткой» не заинтересовался. До Москвы оставалось всего ничего, когда Павел оставил машину на обочине и спустился к памятнику на берегу реки. На чугунной плите воин в доспехах и с мечом смотрел куда-то вдаль. Павел скользнул взглядом по тексту, выхватил имя князя Дмитрия Московского, вспомнил остолопа и отличного мастера Димку Дюкова, отошел на три шага в сторону и выбил в зеленой траве каблуком углубление. Наклонился и закопал обойму. Через полчаса он въехал в Москву.

Волгоградка ползла медленно. Павел ушел вправо, выехал на Рязанский проспект — он тоже оказался забит. Пришлось сворачивать на переезд, пересекать под мостом бывший Владимирский тракт и уходить в переулки Лефортова. Еще через пятнадцать минут Павел добрался до Красносельской, оставил машину в переулке и спустился в метро. Он ехал налегке, без документов, прихватив с собой только газоанализатор. На плече висел пакет, в котором бултыхался термос с телефонами. Последний раз Павел проверял сообщения и звонки еще вчера, пальцы зудели сделать это немедленно, но он сдерживал себя и даже не пытался обдумать все то, что свалилось на него в последние дни. В ушах и так начинало позвякивать, и ему стоило немалых усилий, чтобы держать себя в руках. К тому же каждый шаг отдавался болью в ноге и боку. Но боль была терпимая — всего-то и забот время от времени стирать холодный пот со лба, не слишком громко скрипеть зубами да поглядывать под ветровку, чтобы кровь не выступила на рубашке.

— Не, доплачивать не надо,— улыбнулся приемщик в камере хранения. — Все оплачено заранее и с избытком. В порядке исключения,— Он подмигнул Павлу.— Ну и девка у тебя, парень, вот ведь повезло! И красавица, и деловая, и язык подвешен! Поздравляю!

Павел кивнул, забросил на плечо брезентовую сумку, в которой Томка когда-то привезла к нему в квартиру свои платья, и выбрался на площадь. Боль оставалась сильной, но он решил подняться к Красносельской пешком. Хотя бы для того, чтобы почувствовать, нет ли слежки, да и ногу хотелось размять во чтобы то ни стало. Когда-то Алексей сказал ему, что уж что-что, а тело человеку должно подчиняться беспрекословно. Именно в этом состоит высшая степень мастерства в любом воинском искусстве, на любом пути. Человек должен уметь усилием воли остановить кровь, излечить собственные раны, стойко переносить холод, голод и жару. Несмотря на то что его собственные нервные окончания сигнализируют ему — мне больно, мне невыносимо больно, моя кожа рассечена, мои мышцы повреждены, я больше не могу. Несмотря на то что нервные окончания правы! Они предупреждают человека, что он может испортиться. Как машина!

Алексей взглянул на Пашку, улыбнулся и продолжил:

— Но человек — не машина. Он должен быть сильнее боли.

— Но не чувствовать боль опасно! — Пашка поклонился наставнику и продолжил: — Вот машина не чувствует боли. И ей все равно, что у нее повышенная температура. Подумаешь, лампочка загорелась на панели! Но вот движок закипел, может быть, и застучал. И все! А вот если бы машина чувствовала боль — она бы остановилась, да еще бы и закричала.

— Разве я сказал, что человек не должен чувствовать боли? — удивился Алексей.— Побеждать боль — не значит не чувствовать ее. Хотя и этому можно выучиться. Да, человек может испортиться, как машина. Но он не машина. Он в состоянии лечить себя сам. Он может заставить затягиваться собственные раны. Кстати, может и не дать им затягиваться, если будет ныть и скулить. Хотя нытье и скуление — тоже способ уменьшить боль.

Когда Павел добрался до машины, он уже хотел не только выть, но и упасть без чувств, распластаться на брусчатке трамвайных путей, прижаться щекой к холодным рельсам. Но боль уменьшилась, словно тело наконец поняло, что поблажки ему не будет, и начало понемногу работать само, а не только по приказу из затуманенной головы. Павел упал на сиденье, откинулся назад, стянул с головы бейсболку и плеснул в лицо воды. Стало легче. Он напился и сел, положил сумку на колени, открыл крохотный замок. В сумке оказалась мужская одежда. Рубашки в пакетах, брюки, куртка. Носки, платки, трусы и майки. Тут же лежали туалетные принадлежности, коробка с кроссовками. Павел вытаскивал вещи одну за другой, укладывал их на пассажирское сиденье и чувствовал, что ясности в его голове не прибавляется. Последними он достал кроссовки. Вдохнул запах новой дорогой кожи, вытащил губчатые вставки. В правом были деньги. В перетянутом резинкой катышке оказалось десять тысяч зеленых. В левом... Павел вытащил пакет и не смог сдержать усмешки. У него в руках были документы. Новенькие паспорта — общегражданский и заграничный. Военный билет. Диплом об окончании института. Права. Все на имя Иванова Павла Матвеевича. Только в адресе стоял номер квартиры, которой в его доме не было. И фотографии такой Павел не делал. На фото Павел был с короткими, седыми волосами и с аккуратной черной бородкой. На пластике прав Томка оставила спиртовым маркером четыре слова: «Паша, прости. Будь счастлив».