Старец Силуан Афонский - Архимандрит Софроний (Сахаров)

       Старец и воплощение Бога-Слова, и всю земную жизнь Христа воспринимал как любовь ко всему миру, хотя он и исполнен вражды на Бога. Также и Духа Святого он познал в любви, которая явлением своим изгоняет всякую ненависть, как свет прогоняет тьму; в любви, которая уподобляет человека Христу в самых внутренних движениях души. Это и есть, по учению Старца, истинная вера.

       «Многие изучили все веры, но истинной веры, как должно, так и не познали; но кто будет во смирении молиться Богу, чтобы просветил его, тому даст Господь познать, как много Он любит человека».

       Люди боятся броситься в тот огонь, который принес Господь на землю. Они боятся сгореть в нем и «погубить» свою душу. Но те, кто не убоялся этой веры (Лк. 17, 33; Ин. 12, 25), как видим на примере Старца, знают, что они обрели вечную жизнь, и знают это до очевидности, и не требуется им другой свидетель, кроме духа, свидетельствующего в них самих (1 Иоан. 3, 14; 5, 10).

       Многие годы жизнь Старца была молитвою за мир; и неведомым для нас образом, благодать Божия извещала его, что доколе в мире есть такая любовь и молитва, мир будет храним Богом, а когда совсем исчезнет с лица земли любовь к врагам, тогда мир погибнет в огне всеобщего раздора.

       Путь Старца есть путь святых, указанный Самим Христом, но мир в целом не принял его. Борясь со злом, проявляющимся и физически, люди прибегают к физической силе. На этот путь становятся даже христиане. В Западной Церкви, в средние века, физическая борьба со злом получила догматическое оправдание, которое не отвергнуто ею и доныне. Тогда это выливалось в формы «священной инквизиции», а ныне принимает другие формы, которые, однако, по своей духовной сущности остаются тождественным явлением. В истории Православной Церкви, и древней и новой, вплоть до наших дней, также известны многие случаи склонения к идее физической борьбы со злом, но, к счастью, то были срывы отдельных иерархов или церковных групп. Сама же Церковь не только не освятила и не догматизировала этих средств, но всегда выходила на путь следования Распятому Христу, взявшему на Себя тяготу мира.

       У Старца было глубокое и определенное сознание, что зло побеждается только добром; что борьба силою приводит лишь к замене одного насилия другим. Нам много раз пришлось беседовать с ним об этом предмете. Он говорил: «В Евангелии ясно сказано... Когда самаряне не захотели принять Христа, то Апостолы Иаков и Иоанн хотели свести огонь с неба, чтобы истребить их, но Господь запретил и сказал: не знаете вы, какого вы духа... Я пришел не погубить людей, а спасти (Лк. 9, 52—56). И мы должны иметь только эту мысль,— чтобы все спаслись».

       Бог благоволил, к стыду и позору нашему, допустить нас близко к Старцу и в нем видеть отчасти, какую дивную жизнь принес на землю Христос; видеть, как в одном сердце странным образом сожительствуют глубокий крепкий мир, и глубокий великий плач; радость и покой за все, и вместе великое страдание духа, живущего трагедию человечества.

       Закон, если уместно здесь это слово, вечной жизни в двух заповедях: о любви к Богу и о любви к сочеловеку. Но когда подвижник удаляется от мира, то в начале жизнь его по преимуществу сосредоточивается на первой заповеди и на личном покаянии, принимая характер как бы эгоистический. Позднее, когда покаяние достигнет известной меры полноты, и души подвижника коснется благодать, тогда начинает в нем действовать любовь Христова, изливающаяся на людей и на все человечество. Тогда, оставаясь даже в пустыне и не видя мира телесными очами, он видит его духом и глубоко живет страданиями мира, потому что живет их с христианским сознанием неповторимости и великой вечной ценности каждого человека.

       Куда бы ни ушел человек, в какую бы пустыню не заключился, если он на путях подлинной жизни в Боге, он будет жить трагедию мира, и даже несравненно напряженнее и глубже, чем сами живущие среди мира, потому что они не ведают чего лишены. Люди страдают от многих лишений, но, за редкими исключениями, своего главного лишения они не сознают. Лишенные временных благ, испытывая в них недостаток, они скорбят и плачут; но каким плачем рыдал бы весь мир, если бы он осознал свое главное лишение; и каким исканием искал бы «единое на потребу»?

       Возможна скорбь о мире истинная, святая, боголюбезная, но возможна и извращенная, темная. В душе человека, не познавшего совершенной любви, две заповеди Христа нередко становятся в резкое взаимное противоречие. Любящий Бога — уходит от мира и погружается в некоторый духовный эгоизм, 33 и как бы равнодушный к совершающемуся в мире, спасает свою душу. Страстно любящий человеческий мир, живет его страданиями. Нося в себе скорбь о мире, он восстает на Бога, считая Его виновником тех страданий, которыми залит весь мир; и восстает иногда до сильной вражды. Но в Блаженном Старце можно было видеть, по образу Христа, и ту и другую любовь в их органическом единстве при различии выявлений: торжествующая в вечности, любовь страдает в нашем мире греха.

       Бог допустил нас видеть отчасти, как плакал Старец о том, чтобы не лишился мир благодати Святого Духа, которую дано было ему познать. Он томился глубоким «жалением» и «всем народам земли» просил у Бога милосердия.

       Так подлинная любовь к Богу выливается в подлинную любовь к человеку. И потому постоянным утверждением Старца было, что «кто не любит врагов, в том нет любви Божией».

       «Жаление врагов», не презрительное жаление имел он в виду, а жалость любящего сердца,— для него было показателем истинности пути Божьего.

Последнее слово

ЕСЛИ МЫ мысленным взором окинем двухтысячелетнюю историю христианства, то нам представится необозримое богатство достижений христианской культуры. Колоссальные библиотеки, полные великих произведений человеческого ума и духа. Огромное количество академий, университетов, институтов, где сотни тысяч молодых людей, приступающих к берегам этого великого океана, иногда с затаенным дыханием, иногда с бьющимся сердцем, благодарным за счастье и блаженство, им данное, иногда с горячим увлечением, отгоняющим сон и заботу о теле, жадно пьют живую воду премудрости. Десятки тысяч великолепных храмов, чудных созданий человеческого гения. Неисчислимые драгоценные произведения других видов искусства; музыки, живописи, скульптуры, поэзии. И еще многое, многое другое. А Старец как будто игнорирует все это и остановился только на одном: смирение и любовь к врагам — в этом в с е.

       Помню, в один момент моей жизни, увлеченный творениями Святых Отцов, я сказал ему с печалью: «Жалею, что у меня нет ни сил, ни времени заниматься изучением богословия». На это он ответил:

       «И вы считаете это великим делом?» — Помолчав, он добавил: «по-моему, велико только одно: смирить себя, ибо гордость мешает нам любить».

       Были случаи в нашей жизни, когда Бог показал нам, что Старец был воистину носителем Духа Святого, и потому слову его мы верили без нашего неуместного и жалкого суда. И теперь мы не находим в себе ни малейшего возражения Старцу, но сердцем чувствуем, что слово его есть — последнее слово.

       Господь весь закон и пророков свел к двум кратчайшим заповедям (Мф. 22, 40). А на Тайной Вечере, перед самым исходом Своим на крестную смерть, сказав Апостолам: «Нет большей любви, как если кто душу свою положит за друзей своих», тут же добавил: «Вы друзья Мои... Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам в се, что слышал от Отца Моего» (Иоан. 15, 13—15). Так в этих немногих словах было сказано в с е. И без них — все законы, все пророки, все культуры — ничто.

       Прошло десять лет со дня кончины Старца, и потому стало возможным слово его предложить верующим. При жизни слово сие говорится только ближайшим и верным друзьям, и то в редкие и исключительные минуты, потому что не знает человек, как завершит он свой путь; не знает — оправдает ли он свое слово жизнью и смертью своею.

       И мы, если бы слово это было нашим, не говорили бы его, потому что не оправдываем жизнью своею и не выдерживаем суда его. Но в данном случае дело наше можно сравнить с трудом почтальона, приносящего не им написанное письмо, или наборщика, набирающего чужое произведение. Однако мы дерзаем думать, что слово Старца заслуживает величайшего внимания и изучения, не внешнего, конечно, а самою жизнью. Мы не знаем никого, кто с такою решительностью, с таким воистину апостольским убеждением, даже лучше сказать, знанием — утверждал бы, что любовь к врагам есть единственный достоверный критерий истины, и при том не только в смысле сотериологическом, т. е. такого строя духовно-нравственной жизни, который спасает человека, но и в плане догматическом, т. е. отвлеченно-идеальных представлений о Бытии.