На грани веков - Андрей Упит

— Старый Бриедис преставился… В воскресенье неделя будет, как мы его схоронили.

Значит, еще одного доброго друга не стало — старый Бриедис лежит отныне рядом с Майей, а в доме хозяйничает злобная Анна со своим неуклюжим мужем. Майя… Мартынь сам удивился, как спокойно произносит он в уме это имя. А ведь казалось, что сто лет проживет, и то без волнения не сможет его вспомнить. Мартыня охватило какое-то чувство вины и досады на самого себя, да только что ж тут поделаешь? Старые воспоминания были растоптаны в этом страшном походе, рассеялись в чужих лесах либо утонули в топях Северной Видземе. Куда скорее приходят на ум хотя бы Красотка Мильда или та же самая Инта со своим Пострелом. Теплые глаза Майи только промелькнули сквозь далекую дымку и сразу же погасли. Мартынь тряхнул головой: до чего ж он все-таки непостоянный и паскудный человек!

Да, вот он уже и не вожак, а прежний кузнец Мартынь. Обломок камня старого Марциса лежал все на том же месте у обочины под листвой наполовину осыпавшейся черной ольхи. Все так же стоит старая кузница с обшарпанным порогом и накладкой поперек двери. Кузнец даже почуял знакомый запах железа и ржавчины, приятный лязг молота послышался в ушах. Сердце точно оттаяло, ноги невольно остановились сами собой. Отец, видимо, и тут понял мысли сына и тихонько крякнул.

— Будто чуяли, опять стали приходить; у каждого накопилась работа, есть к чему кузнецу руку приложить, угол в кузне весь завален. Зима уже не за горами, нынешний год снег, должно, еще на Мартынов день будет, на полозья подрезы надобны; в имении у хлевов и конюшен потолки проваливаются, барин наказывает готовиться бревна возить.

Снова прежняя жизнь и привычная работа. Мартыню сразу же захотелось пойти и поглядеть, что там самое неотложное, но он удержался и поднялся по пригорку.

Рига сегодня вытоплена, в каморе тепло и прибрано, посуда чисто вымыта, на лавке, где спал молодой кузнец, постелена еще матерью сотканная простыня и одеяло с бахромой из зеленого гаруса. Мартынь с удивлением обвел все это взглядом, затем вопрошающе глянул на отца. Старый Марцис хитро улыбнулся.

— У меня тут все время строгий порядок. Мильда как коров подоит в имении, так через денек сюда прибегает; золото, а не девка.

Опять эта Мильда! Кузнец раздраженно присел к столу. Старик вдруг стал подвижным, точно юнец; рысцой принес в теплой миске жареное мясо, заправленную молоком гороховую похлебку, кисло пахнущий каравай мягкого желтого хлеба. У Мартыня слюна набежала при виде этих давно не пробованных яств. Сам Тенис не мог бы есть с большей жадностью и в таком количестве. Старик сидел напротив сына, глаза у него блестели, точно поощряя есть еще. Поев, кузнец прилег, намереваясь лишь передохнуть, но давно забытая мягкая постель и тепло каморы сразу же сомкнули ему глаза. Отец тихонько вскарабкался на свою лавку — раз Мартынь спит, так чего же он станет тут греметь. Все последнее время старик ни одной ночи не спал как следует; словно стая галок, беспрестанно кружились черные думы о людях в далеком ратном походе, слух ловил малейший звук: не раздадутся ли шаги вернувшегося сына? Но сейчас дыхание Мартыня усыпило его крепко, точно грудного младенца.

Когда старый Марцис проснулся, похоже было, что в камору проникают сумерки, но сына не видать. Подняв голову, старик прислушался к тому, что чудилось ему сквозь сон. Кланк-кланк! — снова звучала привычная, чудесная песня. Выйдя из риги, он сразу же увидел внизу у кузницы привязанного коня. Сквозь щели в лубяной крыше выбивался дым, пыхтели мехи, в перерывах между гулкими ударами молота слышались чужие голоса. Поковщики снова были тут как тут, работы у кузнеца по горло. У старого Марциса скривились губы, блеснули белые, все еще крепкие зубы. Кто может сравниться с его сыном? Его сын на все руки мастер — что ковать, что воевать.

6

Да, ковать Мартынь умел, но сейчас работы накопилось столько, что он на другое же утро покачал головой.

Угол кузницы был весь завален — двое саней, одни дровни, колеса с лопнувшими шинами или треснувшими ступицами, топоры с поломанным обухом и отломанными углами, секач для рубки соломы без рукоятки и груда разных предметов помельче. Но не успел кузнец и горн разжечь, как начали приходить и приезжать люди с новыми неотложными нуждами либо просто узнать, когда будет готово привезенное раньше.

Первым чуть свет приехал добрый родич покойной Майи и друг Мартыня старый Грантсгал. Всю осеннюю пору его конь ходил неподкованным и теперь, обломав о замерзшую грязь копыта и отдавив мякоть, хромал на все четыре. Кузнец, сердито помахивая молотом, нехотя пробурчал в ответ «доброе утро», сделав вид, что занят куда больше, чем на самом деле, так как не собирался пускаться в разговоры. Он подозревал, что Грантсгал сразу же примется расспрашивать про поход, о чем сейчас даже вспоминать не хотелось. Вчера до вечера рассказывал все отцу — надо же кому-то знать, что там они изведали, хотя так ничего и не добились. Не вытерпел и поделился сомнениями, догадками и смутными предчувствиями, которые угнетали его последнее время по дороге к дому и не давали спать на привалах. Сегодня он проснулся с тяжелой головой и еще более угрюмый, нежели вчера, когда вернулся. Радость возвращения почти совсем угасла, молот обрушивался с такой силой, точно хотел расплющить не только мягкое железо, но и приглушить тревожные мысли самого кузнеца. Мартынь не надеялся, что отец вполне поймет его, а оказалось, что тот в одиночестве здесь тоже кое-что смекнул, как и сын. Да ведь на то он и пережил, и перетерпел столько на своем долгом веку, этот старый Марцис, человек с ясным и пытливым умом, хотя и не знавший грамоты, но в сердце сына разбиравшийся, как в открытой книге, ни в чем не упрекавший его, пребывая в твердой уверенности, что Мартынь делает только то, что идет на благо другим. Но что может сказать кузнец этому добродушному простаку Грантсгалу, любопытство которого, как и у всех остальных, подобно всем их житейским запросам, простирается не дальше пределов волости? Эти дотошные и въедливые охотники до новостей — самые несносные люди, Мартынь их спокон веку не выносил.

Кусок железа остыл, надо раскалить заново — хочешь не хочешь, а приходится бросать молот и идти к горну. Как же! Грантсгал уже стоит тут, поставив ногу на подножку поддувала, и, ухватившись за рукоятку, готов сразу же раздуть угли. Даже по спине видать, что у него накопилась целая уйма вопросов и любопытство, точно дрожжи, так и распирает его. Но когда на первое же обращение Мартынь лишь недружелюбно буркнул что-то в ответ и даже в лицо не захотел глянуть, старый Грантсгал сразу же смекнул, что рассказа тут не дождешься и лучше всего оставить кузнеца в покое. И потом — все равно о главных событиях еще вчера поведал Гач, а подробности можно выведать и другим путем. Раздув угли, родич покойной Майи направился к двери.

— У меня там в телеге кой-что за работу, надо старому Марцису отнести.

В телеге его был мешок ржаной муки и еще какой-то коробок, в котором лежал не то каравай хлеба, не то кусок мяса. В риге Грантсгал пробыл довольно долго, Мартынь уже подковал лошадь на третью ногу, когда они со старым Марцисом спустились к кузнице. На этот раз он уже ничего не выспрашивал, видимо, выведал все, что ему так не терпелось узнать. Старый Марцис остался в кузнице — вздувать мехи и кой в чем помочь. Когда поковщики повалили один за другим, он вышел за порог, уселся на своем камне и стал заводить беседу с каждым, после чего в кузне уже никто ничего не выспрашивал, а больше рассказывал сам. Кузнец лишь кивнул головой, услышав голос отца: правильно сообразил, что надо избавить сына от излишних расспросов.

По меньшей мере человек двадцать заявилось в тот день в сосновскую кузницу. Понятно, что у каждого была какая-нибудь нужда, а за нею несомненно скрывалась и другая цель. Только с этим теперь до кузнеца не доходили, — все после разговора со старым Марцисом становились сдержанными и молчаливыми. Почти каждый нес с собою что-нибудь из съестного либо из одежды. Под конец Марцис больше не принимал: плату кузнецу, мол, следует нести за уже выполненную работу, а потом — лучше деньгами, харчей и одежды у них у самих хватает. Один за другим навестили Мартыня многие соратники даже из лиственцев, потому что своего кузнеца у них сейчас не было. Марч заявлялся даже дважды, хромой Гач — вместе с отцом, от которого никак не мог отвязаться. С товарищами вожак беседовал охотно, но опять-таки так тихо, что остальные ничего не понимали, и сразу же замолкал, стоило подойти кому-нибудь из посторонних. У них свои дела и свои разговоры, прочим до них нет дела. Мартынь рад был услышать, что все они одного с ним мнения, — все еще впереди, это было только начало, что-то надо еще предпринять, чтобы добиться полной безопасности и покоя. Притом предпринимать должны сами ветераны, все остальные годятся лишь выполнять распоряжения и ходить в помощниках, — они ведь не видали ни калмыков, ни иных прочих, не знают, что такое война; из того, что содержалось в скупых рассказах ратников, в первый же день состряпали громкие и хвастливые небылицы, которые, распространяясь дальше — больше, наверное, скоро превратятся в целые героические сказания, что, к несчастью, скроет правильное представление об истинном положении и новых опасностях, еще пока не отвращенных. Не хвастая и даже не опьяняясь излишней самоуверенностью, ополченцы все еще чувствовали себя связанными узами тесного содружества, противостоящего этим невеждам, умеющим только галдеть, а когда их запугают беженцы, думающим лишь о том, как бы убежать и укрыться в лесу. Ратники научились обороняться и нападать, уж во всяком случае вынесли из этого ратного похода воинскую отвагу, и по возвращении в первый же день что-то потянуло их из дому к своему вожаку.